Особенно,... 
141 
– Позволите? – И де Еон притянул к себе бумаги Бретеля.
Из них он узнал, что Бретелю надлежало срочно вернуться в Петербург, а кавалеру – выехать обратно в Париж. Тяжело вздохнув, де Еон закрыл двери на ключ и сунул его в карман.
– Нас никто не слышит, – сказал он. – Для меня, во всяком случае, вступление на престол Екатерины не явилось неожиданностью. Честолюбие этой немки не знает границ. Но вы-то… Как вы ничего не заметили и не смогли понять целей заговора?
Бретель с размаху хлопнул себя по лбу.
– Вы наказываете свою голову? – ядовито спросил де Еон.
– Какие мы дураки, – ответил Бретель.
– Сударь, простите, но я не люблю сливаться с обществом!
– Я хотел сказать о себе… Я дурак!
– Вот это уже точнее, – согласился де Еон. – Так что же?
– Вы знали в Петербурге пьемонтца Одара?
– Наглый побирушка! Однако ему не отказать в смелости.
– Да, да, именно… Теперь-то я понимаю, почему при встречах со мною он говорил о семейных делах Екатерины. И все время просил, просил, просил…
– И вы, конечно, не дали! – заметил де Еон.
– Просил всего шестьдесят тысяч рублей, – закончил Бретель.
– Что вы хоть отвечали этому Одару?
– Я сказал, что наш король не любит мешаться в семейные дела.
– Очень похоже на нашего короля! – рассмеялся де Еон. – Но пора бы уж знать, что в монархиях семейные дела всегда есть дела и государственные. Екатерина никогда не простит Франции отказ в помощи, и Франция надолго теряет Россию.
– Как же мне теперь поступить?
– Скорее возвращайтесь в Россию.
– Я не могу вернуться. Стыдно! Как я покажусь при дворе?
– А как вы покажетесь в Париже? – спросил его де Еон.
– Я объясню в Париже…
– Кому, глупец, вы объясните? Коменданту Бастилии?
* * *
Командующим русской армией снова был Петр Семенович Салтыков, и вот он узнаёт, что в Петербурге переворот: поганца Петра нету – есть Екатерина… Манифестом Екатерина объявила «всем сынам отчизны», что слава боевых знамен России «была отдана на попрание ее самым смертельным врагам…».
Для Салтыкова этого было достаточно.
– Сыны отчизны! – вышел он перед солдатами с манифестом. – Слава боевых знамен была поругана… Мы вернем честь нашу!
И русская армия, ведомая Салтыковым, начала победное триумфальное шествие, вновь захватывая прусские земли. Паника началась не только в Берлине – паника была и в Петербурге.
Никита Иванович Панин, дипломат опытный, внушал Екатерине:
– Пруссия – не конкурент. Пруссия – вассал наш! Оставим ее стрелой в сердце Австрии… Надо мудрым быть и свои выгоды всегда учитывать…
На полном разгоне армия Салтыкова была остановлена.
– Сорвалось, – сказал старик. – А как здорово мы прошагали…
Екатерина при вступлении на престол заняла шаткую позицию. Переворот был произведен ею под флагом достоинства России, но переворот был совершен в пользу немки (она понимала всю сложность этой опасной ситуации для нее). Ангальт-цербстская принцесса могла удержаться на престоле только в том случае, если Екатерина станет выражать русские национальные интересы. «Я должна быть святее самого папы римского», – признавалась она. Главное сейчас – отвести войска, утихомирить страсти.
– Моим войскам, – велела она, – кои ныне в Европе за военной надобностью пребывают, от армии Фридриха, короля прусского, отойти немедля же! И никаких дел с ним не иметь. Но…
Шеи царедворцев вытянулись: куда она сейчас повернет?
– Но, – заключила Екатерина, – с войсками имперскими Марии Терезии также не соединяться. Нам и таковые союзники не нужны тоже. А союз с Фридрихом, что заключен моим покойным супругом, похерить и предать забвению, как недостойный России!..
Руководил Екатериною в этот период очень тонкий и ревностный политик – Никита Иванович Панин, говоривший так:
– Надобно, чтобы не мы, а они нас искали. Не мы Европу, а пусть Европа ищет дружбы нашей. А мы посмотрим еще – кого приласкать, а кого в передней накормить да и отпустить с миром далее побираться… Следовать же воле Версаля, Лондона или Вены, как поступал Бестужев, недостойно России, коя является страною не захудалой, а могучей и первой.
– Никита Иваныч, – соглашалась Екатерина, – я буду вести себя в политике, как опытная куртизанка…
С большим неудовольствием получила она цидулку от Понятовского, который писал, что сгорает от нетерпения припасть к ее ногам и покрыть их страстными поцелуями.
141 
