Особенно,... 
34 
Но сама она не согласилась бы остаться здесь даже с Максимилианом, даже в последний час своей жизни – это было ниже ее достоинства и выше ее сил. Ей претило общее ложе, любовь для нее была связана с неповторимостью, уединением, романтикой и чистотой.
Между тем Бернар повернулся к молодой женщине и, взяв ее руками за плечи, заглянул в глубину ее чудесных карих, с золотыми прожилками глаз.
– Элиана, мы должны бежать!
Она молчала. Она не разделяла его порыва, его безрассудства, его веры в эту безумную затею.
– Вы меня слышите, Элиана? – Он слегка встряхнул ее, и она промолвила:
– Бежать? Отсюда? Но как?
– Нет, не отсюда, не из тюрьмы, а по дороге к месту казни. Я все продумал. Единственное, что мне нужно, – это что-то острое. Меня обыскали – здесь же всех обыскивают! – и все отняли! О, чего бы я не отдал хотя бы за кусочек заостренного железа!
– А за это? – вдруг произнесла Элиана и, отвернувшись, извлекла на свет захваченный из дома ножик. – Конечно, он не слишком похож на оружие…
Увидев ножичек, Бернар обрадовался, словно ребенок, и молодая женщина невольно удивилась тому, как причудливо сочетаются в нем черты взрослого, знающего жизнь мужчины и мальчишки, свято верящего в свою путеводную звезду.
– Как вам удалось пронести это сюда?
– Я его надежно спрятала.
– Ну, теперь главное, чтобы рука Провидения внесла нас с вами в один список.
Элиана покачала головой.
– Еще никому не удавалось избежать казни.
– Откуда вы знаете? – усмехнулся Бернар. – Об этом не сообщают. А нет, так будем первыми. Лично у меня на этом свете еще много дел.
– Но это опасно!
– Что ж, – он пожал плечами, – как говорил старик Вольтер: «Все на свете опасно – и все необходимо».
Элиана помолчала несколько мгновений, а потом обронила задумчиво, словно заглядывая в свою душу и спрашивая себя о чем-то:
– Почему бы вам не бежать одному? Вы такой смелый и сильный! Я же повисну камнем на вашей шее!
Бернар продолжал смотреть на ее лицо, на котором лежали неподвижные тени, на ее руки, бессознательно сложенные в прекрасном молитвенном жесте, на ее тонкую и гибкую фигуру, и в его душе незаметно поднялась волна нежности.
Он протянул руку и коснулся пальцами ее волос.
– Я не хочу, чтобы на алтарь проклятой Революции была возложена еще одна юная нежная роза. Я желаю спасти хотя бы вас.
Последняя фраза навела Элиану на мысль о его родных.
– Простите, у вас есть семья?
Наверное, ей не следовало задавать этот вопрос, потому что в глубине глаз молодого человека вспыхнуло догорающее пламя, вспыхнуло – и погасло, и Элиане на миг почудилось, что в них исчез этот отличающий его от других людей удивительный внутренний свет.
– Да, – отрывисто проговорил Бернар, – у меня есть мать и три сестры. Но я ничего о них не знаю.
В этот момент дверь лязгнула, и в проеме показалось лицо охранника.
– Что, наобнимались? – грубо произнес он. – Ваше время истекло.
Когда они вернулись к своему месту, старуха поинтересовалась у Элианы:
– Ну как, понравилось? Будь я помоложе, не отказалась бы с ним пойти. Такие мужчины знают толк в любви.
Молодая женщина от смущения чуть не провалилась сквозь землю, но Бернар не обратил внимания на слова старухи – он продолжал думать о своем.
Вскоре наступило время ужина – в целях экономии заключенных кормили два раза в день, рано утром и поздно вечером. Немного погодя послышалась барабанная дробь и стук отодвигаемых засовов: привезли списки тех, кого сегодня ночью отправят в замок Консьержери, а утром – во дворец правосудия и оттуда на гильотину.
Поднялась суматоха, заключенные вскакивали с мест, бросались к решеткам и, вцепившись руками в холодные стальные прутья, приникнув к ним лицами, с замиранием сердца вслушивались в голос стражника, громко перечислявшего имена смертников.
У кого-то началась истерика, кто-то смеялся, словно безумный, многие женщины обнимались и рыдали, слышались стоны, вопли, причитания…
– Матильда Ламот! – выкрикнул стражник, и старуха, соседка Элианы и Бернара, устало поднялась с соломы. Ее лицо оставалось спокойным.
– Проклятые якобинцы, не дали мне умереть в своей постели! – проворчала она. – Это единственное, о чем я жалею. А жизнь… Да на что мне она? Человек должен жить, пока кому-то нужен, хотя бы самому себе. – Потом обратилась к Бернару: – Знаешь, ты не прав: люди никогда не поумнеют и никогда ничего не поймут. Мы умрем, на наше место придут другие – такие же безумцы, – и история повторится вновь.
34 
