55 
Она по-прежнему не двигалась, завороженная столь неожиданным появлением янычара и его взглядом.
– Мансур? – Осторожно произнесла женщина.
– Да, это я. Ты жива, Мадина!
– Жива. И ты тоже…
Он болезненно поморщился.
– Ты считала, что я умер?
– Конечно, – тихо произнесла женщина. – Я думала так целых пятнадцать лет… Была уверена, что ты погиб на пожаре.
– Нет.
– Я не знала.
– О своем сыне ты тоже ничего не знаешь? – Сказал Мансур и добавил, – Об Ильясе?
– Не знаю, – еле слышно произнесла Мадина, и в ее глазах заблестели слезы.
– Когда я пришел к сгоревшему дому, пожилая турчанка дала мне ребенка, твоего сына. Она сказала, что женщина, на пальце которой был перстень с жемчужиной, погибла в огне.
– Я отдала перстень нашей соседке.
– Вот как! – Воскликнул Мансур и замолчал, пытаясь охватить внутренним взором внезапно разверзшуюся перед ним пропасть.
Пятнадцать лет, пятнадцать пустых, мрачных, потерянных лет! Если бы не Ильяс…
– Сейчас твоему сыну шестнадцать. Мальчик не помнит свою мать, но он ее любит.
– Ты вырастил и воспитал его, Мансур?
– Да. Не знаю, понравится ли тебе это, но Ильяс думает, что я его отец. Я давно собирался открыть ему правду, да так и не смог.
То, что сделала Мадина в следующий миг, повергло янычара в смятение: она взяла его руки в свои и покрыла поцелуями. Это изумило, смутило и растрогало Мансура гораздо больше, чем, если бы она опустилась перед ним на колени.
– Ты замужем? – Прошептал он.
– Нет.
Его сердце радостно подпрыгнуло.
– Значит, живешь одна?
– С сыном.
Мансур ревниво сжал губы. Мадина улыбнулась.
– Моего сына зовут Хайдар. Он не знает своего отца, но он его любит.
Не зря мудрые люди говорят, что сердце – обитель Бога, дом просветления и счастья: Сейчас Мансур сполна прочувствовал это. Он обнял Мадину и поцеловал. Она не противилась; закрыла глаза и обвила руками его шею. Кругом было очень спокойно, пусто и тихо, но женщине чудилось, что вокруг них проносятся невидимые ветры, бушуют ураганы, небо обрушивается на землю, горы падают, и все летит неведомо куда.
В его поцелуе была тоска и боль, боль потерянных лет, а еще – непреодолимое, бешеное, необузданное желание. Мадина почувствовала, что ей становится жарко: щеки раскраснелись, сердце превратилось в огненный комок, и ему стало тесно в груди, а по телу пробежала горячая волна.
– Идем, – сказала она Мансуру, – я знаю укромное место. Там нас никто не увидит и не найдет, и мы сможем… поговорить.
Мадина взяла янычара за руку, и они стали взбираться наверх, к черной прорези пещеры.
Вошли внутрь и остановились, оглядывая неровные стены, привыкая к особому, суровому уюту. Им было некогда сооружать удобное ложе: Мадина сняла шубу и бросила ее на камни. Мансур помогал ей освободиться от остального, при этом он испытывал не только желание, но и смущение, неловкость – оттого что давно не прикасался к женщине.
Наконец на ней не осталось ни лоскутка. Мансур с восхищением разглядывал тело Мадины. Ее волосы разметались по плечам, глаза сверкали.
– Жены, наложницы, Мансур?
– Ни одной.
Он тоже разделся, его тело осталось таким же красивым и сильным, но на нем прибавилось шрамов – безжалостных, несмываемых отметин войны. Мадина провела рукой по груди Мансура, словно желая убедиться, что это не сон.
Она приняла его с радостным нетерпением, она была горяча и нежна и отвечала на его страсть такой же неистовой, сводящей сума страстью. В пещерке было холодно, но они не чувствовали это и не отрывались друг от друга, наверное, целую вечность. Когда, наконец, решили отдохнуть, Мансур прижал к себе Мадину так крепко, будто боялся, что она растает, как сон.
Они лежали, сплетясь в объятии, и разговаривали. Мансур рассказал об Ильясе, об их жизни в Стамбуле, об Эмине-ханым. Малина говорила о Хайдаре, поведала и о том, как ей удалось добраться домой.
– Почему ты не пыталась найти меня? – С едва заметным упреком спросил Мансур. Теперь Мадина сама понимала, что ошиблась. Если бы она разыскала его, то нашла бы и сына.
Женщина приподнялась на локте и посмотрела ему в глаза.
– Я искала, Мансур, я приходила в казарму. Какой-то воин заверил меня в том, что ты погиб на пожаре.
Мансур стиснул зубы. Кому и зачем пришло в голову солгать, дабы обречь его на годы одиночества и тоски?
– Значит, ты не замужем, ты свободна? – Радостно повторял он.
55 
