Подумав об отце, Ливия почувствовала радость и — невольную робость. Сейчас она увидит бесконечно родное лицо с непередаваемым выражением суровости и душевной чистоты, и этот взгляд, порою принуждающий окружающих говорить вполголоса. На губах Ливий появилась улыбка. Отец! «Светлый, как алмаз, и такой же твердый…»
И вот поворот — из-за него вынырнул человек и остановился, весь залитый солнцем. За ним безмолвной стеною стояла группа вооруженных рабов.
— Ты! — воскликнула пораженная Ливия.
— Да! — Децим со смехом бросился к ней и обнял. Потом отстранился; его лицо приобрело озабоченное выражение. — Как с тобой обращались?
— Неплохо, насколько это было возможно.
Децим внимательно смотрел на сестру. Она очень изменилась. Загорелое лицо выглядело худым, ярко блестевшие глаза казались больше, и их выражение было другим, суровым и в то же время ясным, открытым. Похоже, она окончательно утвердила за собой право поступать так, как считает нужным. Несмотря на то, что ей пришлось многое пережить, Ливия выглядела удивительно собранной, уверенной в себе, и Децим не знал, как держаться с нею.
Он окинул взглядом застиранную тунику сестры, ее небрежно заколотые волосы, обласканные солнцем обнаженные руки, стоптанные башмаки на покрытых пылью ногах… И в то же время она словно бы посвежела, — казалось, сияние этого дня, этой местности, света, зелени наполнило собою все ее тело, лицо, взгляд…
— Мой племянник? — Децим неловко кивнул на ребенка.
— Это девочка. Дочь Луция, — сказала Ливия, глядя ему прямо в глаза.
— О! — только и вымолвил Децим. Потом смущенно прибавил: — Возможно, это к лучшему…
Ливия ничего не ответила, тогда Децим слегка потянул сестру за руку.
— Идем. Нам предстоит долгое путешествие. Скажи, ты голодна?
— Да.
— У меня все приготовлено, — быстро произнес молодой человек. — Я снял дом. Ты сможешь умыться и отдохнуть.
— У ребенка нет пеленок, — сказала Ливия. Она вдруг почувствовала глубокую усталость, незаметно накопившуюся внутри за предыдущие дни. — И мне нужно много всяких вещей.
— Пошлешь рабыню на рынок, она все купит. — Децим небрежно кивнул на идущую рядом с Ливией тихую, печальную, незаметную как тень Тарсию.
Некоторое время молчали. Потом Ливия спросила:
— Как отец?
— Здоров. Еще не знает, будет ли участвовать в предстоящих выборах. А вот у Луция, кажется, много планов. — Знаешь, — прибавил он через некоторое время, — мы были в ужасе, когда незнакомый человек привез твое письмо и браслет, из которого были вынуты все камни. И в то же время мы обрадовались, получив от тебя хоть какую-то весточку. Отец показал письмо Луцию, а тот в ответ вынул другое, в котором ты сообщаешь о том, что разводишься с ним.
Он вопросительно посмотрел на сестру, но Ливия отвела взгляд. Чтобы уберечься от лишних расспросов, она начала спрашивать сама:
— Ты женился?
— Еще нет.
— Это из-за меня?
— А, пустое! — Децим беспечно махнул рукой. — Успею!
— Ты видел невесту?
— Да. Ей четырнадцать лет, зовут Веллея. Она хорошего рода, родители очень богаты.
— Я рада за тебя.
— Не знаю, есть ли чему радоваться, — с сомнением произнес Децим. — Я с ней еще двух слов не сказал. Она и глаз-то не поднимает. Я умру от скуки с такой женой! Да еще вдали от Рима…
Они подошли к довольно большому, окруженному высокой стеной белокаменному дому. Навстречу вышла пожилая гречанка и низко склонилась, давая гостям дорогу.
— Вот здесь, — промолвил Децим, пропуская Ливию вперед. — Сейчас тебе приготовят воду для умывания и чистую одежду.
— Сначала я позабочусь о дочери, — сказала Ливия.
Она развернула пеленки. Ребенок барахтался, сжимая и разжимая маленькие кулачки.
— Она выглядит здоровой и крепкой, — заметил Децим, с любопытством окидывая взглядом смуглое тельце девочки.
— О да! — с любовью отвечала Ливия. — Я каждый день купала ее в море и оставляла полежать на солнышке.
После омовения была подана еда — мед, молоко, лепешки — и Ливия сразу поняла, что станет скучать по той суровой простоте жизни, к какой привыкла в Греции.
Она поманила Тарсию, приглашая сесть рядом, но девушка отчаянно замотала головой и, умоляюще глядя на госпожу, отступила назад. Она выглядела очень подавленной и растерянной, и Ливия лишний раз напомнила себе о том, что по возвращении в Рим необходимо всерьез заняться судьбой гречанки.