В конце концов Марку Антонию удалось зайти в тыл к врагу и навязать сражение. Часть легионеров втайне соорудила на болоте насыпь, ночью войско перешло по ней и окружило армию Кассия. Первой начала отступать конница, за ней дрогнула оставшаяся без прикрытия пехота. Солдаты Антония ворвались в лагерь противника — исход сражения был решен. Не помогла даже весть о том, что Бруту удалось одержать победу над Октавианом: войско республиканцев растеряло боевой дух и утратило способность подчиняться приказам.
Хотя лагерь Кассия был почти восстановлен и уцелевшие силы двух армий собраны воедино, все же никто толком не знал, когда и чем все это закончится.
Элиар услышал, как кто-то приближается к нему, и повернул голову. Это был Крисп, декурион, его давний советчик и покровитель. В тусклом вечернем свете его лицо выглядело желтовато-серым, как кость, в глазах виднелись красноватые прожилки. Долгая душевная усталость и вынужденное терпение не давали сил на бездумье и отдых.
— Должно быть, завтра все решится, — сказал Крисп, уверенно кладя тяжелую руку на плечо молодого воина. — С утра начинаем строиться. Трудно предугадать, что нас ждет, потому хочу предупредить: что бы ни случилось, следуй за сильным. Если сомневаешься, останавливаться или нет, скачи мимо, без колебаний сбрасывай груз; и еще — никогда не оглядывайся. Тогда придет день, и ты получишь все, что может и должен получить воин: земли, деньги, славу. В общем, если перевес тех, против кого мы станем сражаться, окажется слишком явным, переходи на их сторону. И те и эти — римляне, однако Рим будет принадлежать тем, кто победит. Я шел за Помпеем до конца, даже когда понимал, что его армия будет разбита, и что это мне принесло? Я был не последним из воинов, но после долгое время скитался по Италии, нищий и бездомный.
— Я вспоминаю отца, — медленно произнес Элиар, продолжая поглаживать гриву лошади, — как он говорил о том, что если здесь мы умираем с мечом в руке, то там, в другой жизни, у нас не будет меча и не будет сердца, вместо этого окажется что-то другое. И вот теперь я думаю: наверное, там вместо меча Дит[26] увидел его мужество, а вместо сердца — совесть, и он без колебаний отвел отца в Долину Блаженства. Ты говоришь, не оглядывайся, но сам оглянулся, когда принял меня к себе и покрыл мое прошлое!
— Да, оглянулся. Я тоже вспомнил Геделиса и потому говорю, что ты должен жить по-другому. Геделис знал, что римляне сильнее и что они победят, и все же пошел против них. А вот я поступил иначе, и теперь я здесь и командую турмой, а он — там, пусть и с тем, что вместо меча и сердца. И твои братья тоже погибли, а я меньше всего хотел бы, чтобы погибли мои сыновья.
— У тебя они есть? — спросил Элиар.
— Если и есть, то мне о том ничего неизвестно. — Он коротко и странно засмеялся. — К сожалению, большинство из нас получает деньги, земли и возможность завести семью тогда, когда уже не нуждается в этом. В армии счастлив тот, кто живет битвой, а не ожиданьем награды.
— Так я должен сражаться ради спасения или победы? Или же ради денег? — невозмутимо произнес Элиар.
— Ради победы, но — не забывая о спасении. Я сказал, подчиняйся силе, но никогда не проси у сильных награды. Что предложат, бери… но всегда помни о том, что цена твоей жизни в глазах даровавших ее богов слишком велика, чтоб измеряться золотом. Тогда, возможно, когда-нибудь дождешься подарка от самой судьбы. И не нужно спешить туда, в Долину Блаженства, ни с мечом, ни без него, пока в мире есть хотя бы капля сладости, которую можно испить, пусть даже наряду с горечью обид и поражений. У тебя наметанный глаз и уверенная рука; главное, не теряй власти над своими мыслями, движениями и чувствами и никогда попусту не играй со смертью.
Он ничего более не добавил и отошел. Через некоторое время Элиар направился к своей палатке. Солнце уже село, и вечерний воздух в низине был пропитан холодным свинцово-синим туманом. Воины спали, завернувшись в плащи; Элиар тоже лег, хотя знал, что не уснет: ему будут чудиться чьи-то осторожные шаги, а иногда — громкий топот, ржанье лошадей и пронзительно-гулкий звон металла о металл. Как ни странно, прежде, когда он был гладиатором и под личиной суровости и презрения в нем скрывались бурно кипевшие упрямство и стыд, ему было проще и легче, поскольку он знал, что есть зло и с чем нужно бороться. Теперь, когда исчезли причины чего-то стыдиться, а упрямство стало бессмысленным, поскольку он подчинялся приказам, им вдруг овладели нерешительность и смущение, словно он был мальчишкой, впервые примерившим к руке меч. Что сказал бы отец, если б увидел его в римской армии, среди римлян, воюющих против римлян?!