171 
Да, я уступила, но я всего лишь дочь Евы, соблазненная дьяволом по имени Гизельберт. Ибо только дьявол мог отдать доверившуюся ему женщину на поругание и издевательства своим прихвостням. Но моя плотская связь с ними была страшным насилием, ибо я уступила лишь тогда, когда принц пригрозил мне жизнью моей дочери. Мне ничего не оставалось, как смириться. В очередной раз я оказалась в аду, перенесла унижения и муку, и, видит Бог, я не раскаиваюсь в том, что мои мучители были растерзаны толпой возмущенных жителей Арденнского леса, кои встали на мою защиту в отличие от моего супруга и могущественной родни…
Ролло слышал все и, давясь кляпом, захрипел. Она обнажала страшные раны на своей душе с таким спокойствием и достоинством, что в зале наступила полная тишина. Ему же стало неимоверно больно за ее унижение и беззащитность, за то, что он оставил ее на произвол судьбы, заставил пережить бесчестье и позор, и он глядел на нее, пока ее освещенная отблесками пламени небольшая, но величавая фигурка не засияла в пелене застилавших ему глаза слез. Он плакал. Как в детстве. Но вот ее глаза встретились с ним, и она улыбнулась.
– Но клянусь именем Господа нашего Иисуса Христа, что, несмотря на то, что меня не раз брали силой, у меня было всего двое мужчин, кого я приняла по доброй воле. Двое… с половиной, – небрежно кивнула она в сторону Гизельберта. – Но и первый, которого я любила и люблю, и второй, которому я была покорна, были моими мужьями. А остальное… остальное был Гизельберт. И только в этом я готова держать ответ в Судный день.
Гизельберт даже онемел от презрения в ее голосе. Как до этого был нем от ее откровенности. И от ревности. Ибо она, и униженная, волновала его, как никто. Но для нее он был – остальное, половина… А глядела она лишь на этого связанного варвара. И он задохнулся как от обиды, так и от удивления ее откровенностью. Этого он не ожидал. Эта женщина осмелилась прилюдно обнажить свою душу, но когда он огляделся, то понял, что присутствующие не осуждали ее. Прилюдное покаяние всегда внушало уважение, всегда было раскаянием, которое если и шокировало, но и имело силы вызывать сострадание. И невольное уважение. Теперь, несмотря на ее самобичующую речь, многие были на ее стороне. И верили ей, ибо подобные признания исключают ложь. Гизельберта же она выставила дьяволом, чудовищем, о преступлениях которого если и знали, то не осмеливались обсуждать вслух, пока эта униженная им женщина не посмела публично обличить его.
И он растерялся. Увидел взгляд канцлера Ратбода. Грузный епископ, глядя на него, сокрушенно покачал головой – мол, плохи дела. И тогда Гизельберт, словно обезумев, схватился за меч, сорвался с места, бросился к ней и бог весть что мог сделать, если бы Ролло не кинулся ему под ноги; Гизельберт перелетел через него, больно ударился о выщербленный пол, и меч его, звякнув, отлетел далеко в сторону.
А когда он поднялся, то Эмму уже заслонили от него. Рикуин Верденский, Ратбод Трирский, даже Аганон. Последний в своем суровом осуждении даже приобрел какую-то мужественность во взгляде. А тучный Ратбод, подняв набеленные пухлые ладони, будто удерживая принца от неразумного поступка, предупредил:
– Не усугубляйте свою вину новым беззаконием, принц.
Это был упрек, но и совет. И Гизельберт сумел взять себя в руки. Сила на его стороне, но окончательной победы он еще не достиг.
– Вы все с ума сошли, клянусь распятием! Слушали, как скулила эта сука, но ни один не воспользовался ее откровенностью, чтобы спросить, от кого она родила дочь.
Ратбод согласно кивнул, даже чуть подмигнул Гизельберту.
– Итак, дочь моя, закончите свою исповедь и скажите как на духу, кто отец вашего ребенка, чтобы мы могли судить, достойна ли Адель венца Лотарингии.
Эмма глядела лишь на Ролло. Она и испугаться толком не успела, как он вновь спас ее. Как спасал всегда. И сейчас, когда он, связанный, с трудом смог сесть, она поблагодарила его взглядом. И простила все обиды. Улыбнулась. Ей было, что ему сообщить.
– Помнишь, Ролло, нашу последнюю встречу в Руане, в книгохранилище святого Мартина-у-Моста? Тогда мы и зачали нашу Герлок.
Это было ее отречение от всего, возвращение к Ролло. И она не придала значения тому шуму, что поднялся вокруг. Глядела на Ролло. Это было с ними всегда, волшебное ощущение, что они одни в этом мире.
А шум все усиливался. Рикуин говорил, что готов отказаться от своих претензий, Гизельберт хохотал. Ратбод требовал записать сказанное, все кричали, что-то говорили. И не сразу обратили внимание на немого раба Ренье, силившегося привлечь внимание к своему господину. Лишь когда Этгива стала отчаянно кричать, что герцогу плохо, обратили взоры к Ренье. Онемели. Длинная Шея почти лежал в кресле, рука, сжимавшая его ворот, подергивалась, и, когда раб, расстегивая ему тунику, откинул его голову, все поняли, что герцог отходит. В наступившей неожиданно тишине даже стало слышно предсмертное клокотание в его горле. Потом глаза его закатились, хрип стал стихать, и герцог Лотарингии Ренье Длинная Шея, внук императора Лотаря Каролинга[28], испустил дух.
171 
