414 
Ещё через день стали приходить Колчаку и „Георгию” телеграммы поддержки из других городов.
И вот — делегация, особым поездом, уехала.
Колчак и спешил её отправить, пока ничто не треснуло и не остыло. И понимал: самые лучшие, убеждённые, крепкие — уезжают. Севастополь остаётся слабее, чем был. А подрывные силы — каждый день невидимо притекали. И вот голоса звучали не во спасение родины, а: как хоронить революционные жертвы. Корабли приспускали флаги — и под оркестры перехоранивались останки расстрелянных с линкора „Златоуст” в 1912, и неизвестные ораторы на траурном митинге бранили адмиралов севастопольской обороны, покоющихся в подвалах Владимирского собора, близ штаба крепости: что надо эту падаль вырыть из могил, бросить в море, а на их место положить борцов за свободу. И не единицы, но уже десятки матросов бесновато бродили вокруг собора, с ненавистью заглядывая в подвальные окна.
Вот так — мгновенно шаталось матросское настроение.
Чтоб это заглушить — ещё более торжественные похороны приходилось готовить для священного праха лейтенанта Шмидта и троих с ним, расстрелянных на Березани. На крейсере повезут гробы сперва в Одессу, там с оркестрами будут носить по всему городу, снова на крейсер, и в Севастополь. Тут будет выстроен весь гарнизон, пушечные салюты с крепостных батарей (в прошлом году приезжал в Севастополь царь — салютов не было). От Графской пристани на Нахимовскую площадь офицеры и матросы понесут гробы на руках, тут их поставят в катафалки, запряжённые четвериками. И Колчак пойдёт за гробом Шмидта рядом с его сыном, и ещё потом сотня депутаций будет нести посеребренные, и фарфоровые, и живые венки. Революция любит спектакли. И поднимать идолов.
А по сведениям Колчака: когда бунт „Очакова” не удался — Шмидт покинул матросов и пытался бежать в наёмном ялике. (А начальник севастопольской крепости Рерберг знал Шмидта по Либаве в 1904: был старшим офицером на транспорте „Иртыш”, служил нехотя, спал в дневное время, небрежен в одежде, землистое неумытое лицо, допустил такой беспорядок на погрузке угля, что любой грузчик мог утонуть или искалечиться. Он был уволен из флота как несоответствующий и числился в запасе. При сборе эскадры Рожественского — Шмидта снова призвали, но, рассказывал Рерберг, с другим таким же офицером Муравьёвым с угольщика „Анадырь” они устроили публичную драку на танцевальном вечере, и за то не были взяты в боевой поход, чего, очевидно, и добивались. И теперь за его гробом пойдут герои Порт-Артура...)
А тем временем отряд Верховского торжествовал победу над великими князьями: были застигнуты врасплох, спящими! К Марии Фёдоровне вошли в спальню, обыскивали саму императрицу и её постель. Александр Михайлович протестовал, матрос наставлял на него револьвер. Николай Николаевич заявил, что беспрекословно подчиняется правительству. Нашли несколько ружей и коллекцию кавказского оружия, забрали. Реквизированы у Романовых все автомобили, изъяты пуды личной переписки, Евангелия с какими-то пометками. Контрреволюционная организация не найдена, слухи о тайных ночных собраниях не подтвердились. Не оказалось и радиотелеграфа, но в указанном месте обнаружен кинематографический аппарат, работающий электричеством. (Потом открылось, что во время обысков было воровство — и ещё произвели обыск обыскивающих.) Прекращён к Романовым всякий доступ, и стоит вопрос о сосредоточении их в одном месте.
Вот такие гримасы приносила революция. А от известного Бурцева пришёл такой материал: покончил самоубийством анархист — двойной агент Б. Долин, ещё в 1914 он приехал в Россию от немецкой разведки с заданием взорвать дредноут „Марию” и поджечь архангельский порт — но выдал замысел Департаменту полиции.
Так вот ещё когда!.. Но Колчака никто не предупредил.
Из его просторной каюты на „Георгии” через большие иллюминаторы — видны были корабли в бухте, как будто боеспособные.
А между тем — послезавтра уже май, десант не готовим, и значит — упущен.
А вот надо ставить новые заграждения у Босфора, налетать на турецкое побережье, — а пойдут ли матросы? А нет — так в отставку, в любой момент.
Но — и сейчас не мог он перестать верить, что ему — всё удастся.
128
На заседании Четырёх Дум просидел Павел Николаевич на своём обычном думском месте, в первом нижнем ряду, плотно замкнув рот, с бесстрастным лицом, и ни разу никому не аплодировал, какой шум ни вспыхивал в зале.
414 
