Особенно,... 
75 
— Будем выслушивать мысли твоего старика? — шептал ему на ухо композитор Янош Балинт однажды вечером в разгар длинного и загадочного спора, когда бушевали страсти и несколько голосов пытались заглушить спокойный и непреклонный монолог Имре. — Или воспользуемся случаем ускользнуть за дверь глотнуть наконец свежего воздуха? — Балинт встал, опираясь на здоровую ногу, и взял мальчика за руку, но Карой резко выдернул ладонь.
— Я хочу слушать отца, — сказал он четко и спокойно. — Он очень умен, и если вы этого не понимаете, значит, вы очень глупы. — Такая отповедь — отрывистая и шипящая, с резко закинутой головой — удивила композитора, а равно и журналиста, который сидел рядом с Кароем с другой стороны. В этот вечер дорога домой началась с оплеухи, но и так нельзя было заставить Кароя уважать возвышенных участников КБ, и теперь, после нескольких вечеров безмолвия, мальчик не мог больше молчать.
— Отец, он пытался взять меня за руку. В этом было что-то гадкое.
— Это женатый человек, у него дети, ты… — начал было Имре, но Кароевы домыслы были слишком отвратительны. — Из-под его пера выходит великая музыка… — снова начал Имре, стараясь не выходить из себя. В конце концов он не нашелся, что сказать ребенку, который не сразу поднялся с тротуара после второй легкой оплеухи, кроме «Встань!». — Поднимайся! — процедил Имре. — Бога ради! Эти люди — твоя страна.
На этот раз отлучение продолжалось почти два года. Карой оставался в сером несчастном доме вместе с безмолвной матерью, у которой отняли дочь, пока редко появлявшийся отец, полагая, что мальчик довольно повзрослел, не разрешил ему вернуться в культурную компанию. Теперь Карой смеялся вместе со всеми, и не потому, что разделял их невысказанное скрытое презрение к его отцу как к невеже, мало читавшему или занявшему не свое место. Вместе с КБ Карой смеялся над отцом потому, что тот не замечал, как его кумиры презирают его, а Карой замечал, и это было горько, но смешно. Если человек отказывается видеть правду, вряд ли ему стоит ожидать, что его полюбят за эту слепоту.
— Могло показаться, что в этот раз, став постарше, ты чувствовал себя лучше. Прав ли я, мой мальчик? — Довольный вопрос прозвучал во время мирной прогулки домой.
— Отец, по-моему, они смеются над настоящими людьми. По-моему, они гнилые. Они омерзительны. Они не моя страна. — Имре сначала подумал, что это какая-то непонятная шутка в сомнительном вкусе. Он остановился, оглядел сына, понял, что мальчик уже слишком большой для тумаков. — Идем же, отец, — сказал Карой с точно такой же улыбкой, какую видел на лице Эндре Хорна, когда отец хвалил новую пьесу, написанную Хорновым бездарным соперником.
От всех дальнейших приглашений в КБ мальчик отказывался, а у отца теперь, когда телесные наказания стали невозможны, не осталось способов исправлять поведение сына Тему больше никогда не обсуждали, а если члены КБ приходили по делу в типографию, Карой либо примечательно отсутствовал на своем месте, либо вместо того выказывал какую-то безупречную полувоенную вежливость, которая озадачивала отца и от которой, по словам историка Балажа Фекете, «пробирала дрожь».
С виду дела у типографии шли хорошо, Карой мог признать это в разговоре с временно приближенным человеком (обычно служащим из мелких, случайно избранным для милости возвышающегося наследника), но основание ее было нездорово, неустойчиво. Отец и благополучие фирмы слишком полагались на неиссякающее так называемое вдохновение этих так называемых венгерских так называемых гениев. Кроме того, если «Хорват Киадо» — на самом деле память венгерского народа, нужно печатать венгерских писателей, и не нужно много знать, чтобы знать: члены КБ не относятся к этой категории. Для того, кто захочет увидеть, говорил Карой своим согласным, хотя и молчаливым собеседникам, причина того, что те сделали своей профессией осмеяние настоящих венгров, проста и очевидна: сами они не венгры.
— Их работы иностранные, немадьярские. Они не обращаются к тому, что заботит мадьяр. Они клепают увеселения. Забывают об обязанности просвещать, потому что не могут иначе: невенгру бесполезно выражать венгерскую душу. Это твердое правило, — объяснял Карой, пока собеседник пил, — не зависит от переменчивых мнений или быстротечной популярности. Твердое правило.
Наследник, впрочем, понимал, что он неважный полемист и не сможет доказать отцу свои наблюдения, потому он очень постарался найти такие голоса, которые смогут. Хотя в типографии Кароя никогда особо не любили, он поощрял нескольких работников, и они помогли ему отыскать газеты и книги, которые оказались кстати. К большому стыду Кароя, эти газеты и книги чаще всего выпускались другими издателями. Ему было стыдно работать в издательстве, которое будто избегает настоящих венгерских авторов, писателей с просто и понятно выраженной твердой научной правдой, таких как Барта или Эган, заботящихся о здоровье нации, а не о дешевых удовольствиях для нее, желающих заявить и доказать очевидное тем, кто прячет голову в песок: евреи — это не мадьяры. Либеральные вруны — не мадьяры Большинство гнилого космополитского Будапешта — не мадьяры. И все время глупое чириканье либералов, евреев и самозваных художников и интеллектуалов творило невыносимую какофонию в доме, который когда-то был памятью венгерского народа Даже только для пользы дела, для благосостояния семьи, если уж не ради нации, Карою нужно было заставить отца понять причины. Он будет нажимать на беспристрастные цифры; только соображения выгоды еще могут вернуть заблудшего отца на правильную дорогу.
75 
