219 
Они поспешили через Виа Кондотти. Взбежали по лестнице наверх, в студию на площади Испании.
И, большими глотками осушив прямо из горла бутылку вина, задернули на кровати тяжелые занавеси и быстро, лихорадочно занялись любовью.
Потом они молча лежали и слушали отдаленный рокот толпы. Вдруг внизу кто-то отрывисто засмеялся. Смех словно поднялся по стенам и ушел в открытое небо.
– Что с тобой, скажи? – наконец попросила она. – О чем ты думаешь?
– О том, что я жив, – вздохнул Тонио. – Просто о том, что я жив и очень, очень счастлив.
– Пойдем. – Кристина резко встала. Потянула его, вытаскивая из теплой постели, накинула ему на плечи рубашку. – У тебя еще час до театра. Если поторопимся, увидим скачку.
– Времени не очень-то много, – улыбнулся он, надеясь удержать ее дома.
– А ночью, – сказала она, целуя его снова и снова, – мы идем к графине, и уж на этот-то раз ты потанцуешь со мной. Мы ведь с тобой никогда не танцевали. На всех тех балах в Неаполе, что посещали… вместе.
Он не двигался, и тогда Кристина одела его, как ребенка, аккуратно застегнула своими пальчиками жемчужные пуговицы.
– А ты наденешь фиолетовое платье? – шепнул Тонио ей на ухо. – Если наденешь, я потанцую с тобой.
Впервые за долгое время он сильно напился. Он знал, что опьянение – враг печали. Как там написала Катрина? «Карло бродит по площади как умалишенный и вино – его единственный спутник»?
Но зал был полон людей, вихрем кружились яркие краски, звучал неустанный ритм музыки. А Тонио танцевал.
Танцевал так, как не танцевал уже много-много лет, и все старые па вспомнились самым волшебным образом. Видя перед собой восторженное личико Кристины, он всякий раз наклонялся и украдкой целовал ее, и ему казалось, что он в Неаполе, в те времена, когда так мечтал о ней.
А еще он был сейчас в Венеции, в доме Катрины. Или тем далеким летом на Бренте.
Вся его жизнь вдруг показалась ему гигантским кругом, где он танцевал, танцевал, танцевал, поворачиваясь и кланяясь в оживленном темпе менуэта, а все, кого он любил, были рядом с ним.
Гвидо был здесь, и его любовник Марчелло – красивый юный евнух из Палермо, и графиня, и Беттикино со своими обожателями.
Когда Тонио вошел, казалось, все головы повернулись к нему. Он словно услышал, как все зашептали: «Тонио, это Тонио!»
Музыка плыла в воздухе вокруг него, а когда очередной танец кончился, он схватил бокал белого вина и мгновенно его осушил.
Кристина, похоже, собиралась пригласить его на кадриль, но он ласково поцеловал ей руку и сказал, что лучше полюбуется ею со стороны.
Он не мог точно определить, в какой именно момент ощутил приближение беды, наверное, когда в первый раз увидел, что к нему идет Гвидо.
А может быть, с того самого момента, как вошел в зал и почувствовал, что с Гвидо что-то не в порядке. Тонио тут же приобнял маэстро и попытался подбодрить его, чтобы тот улыбнулся, даже если решительно этого не хотел.
Но на лице Гвидо была написана тревога, а в его шепоте слышалось отчаяние.
– Пойди и сам скажи графине, почему мы не едем во Флоренцию, – прошептал он.
– Не едем во Флоренцию?
Когда же они приняли это решение? И все вокруг тут же словно померкло, и уже невозможно было притворяться, что это Неаполь или Венеция. Это был Рим, и оперный сезон подходил к концу, и его мать умерла, и ее перевезли через море, чтобы положить в землю, а Карло слонялся по площади Сан-Марко, поджидая его.
Лицо у Гвидо было угрюмым и опухшим, и он быстро-быстро и еле слышно повторял:
– Да, скажи графине, скажи же ей, почему мы не едем во Флоренцию.
И кажется, в этот самый момент Тонио почувствовал странное, неясное возбуждение.
– Мы не едем, не едем… – прошептал он, и тут Гвидо вытолкал его в тускло освещенный коридор и потащил мимо свежерасписанных стен и обтянутых бордовой парчой с золотыми лилиями панелей к каким-то открытым дверям.
При этом маэстро все говорил, говорил, и это все были угрозы, какие-то ужасные, ужасные обвинения.
– И что же мы будем делать после этого? – спрашивал сам себя Гвидо. – Ну ладно, даже если мы не едем во Флоренцию, то осенью мы, конечно, сможем поехать в Милан. Нас зовут в Милан. Еще нас приглашают в Болонью.
И он знал, что если не остановится, то скажет что-то ужасное, непоправимое. То, что может вырваться из тьмы, где до сих пор сидит затаившись.
В комнате оказалась графиня. Ее маленькое круглое лицо выглядело поблекшим. Одной рукой она держала юбки, а другой похлопывала по плечу Гвидо почти любовным жестом.
219 
