206 
- Привет, привет тебе, претор из Рима!
- Но лучше бы все же проехал ты мимо!
- Мы здесь собрались на праздник Пикалии
- Не для того, чтоб смотреть на регалии.
- Гляньте, как он расселся спесиво,
- Будто ничто для него не диво.
- Видно, совсем он набитый дурак,
- Что сунул нос в наш рабочий барак.
- Давайте же вместе, друзья аскуланцы,
- Выкинем вон отсюда засранца.
- Ох как грозно глядит он с насеста,
- А тронь — и останется мокрое место.
- Задайте же вместе, друзья,
- неплохую Трепку этому римскому…
- Дайте пинка и нагните пониже —
- Пусть он у нас для начала полижет!
Ему не удалось продолжить свою импровизированную песню. Один из телохранителей Квинта Сервилия вытащил торчавшее у него между коленей копье и, не удосужившись даже встать, метнул его. Самнитский тенор упал бездыханным, копье пробило его грудь и вышло из спины; на лице убитого так и застыло выражение крайнего презрения.
Воцарилась глубокая тишина. Пиценская публика, не веря, что такое могло случиться, не знала, как ей быть. Пока все сидели, остолбенев, актер-латинянин Саунион, любимец толпы, перебежал в дальний конец сцены и лихорадочно стал говорить. Четверо его товарищей уносили труп, а двое актеров-римлян в спешке удирали.
— Дорогие пицены, я не римлянин! — кричал Саунион, вцепившись, как обезьяна, в одну из колонн и ерзая по ней вверх и вниз. Маска болталась на его пальцах. — Умоляю вас не смешивать меня с этой публикой, — он указал на римский помост. — Я всего лишь латинянин, дорогие пицены, я так же страдаю от фасций, гуляющих вдоль и поперек по нашей любимой Италии! Я так же сожалею о поступках этих самонадеянных римских хищников!
В этот момент Квинт Сервилий встал со своего курульного кресла, сошел с помоста, пересек площадку орхестры и поднялся на сцену.
— Если ты не хочешь, фигляр, чтобы и тебя пронзило римское копье, убирайся отсюда! — сказал Квинт Сервилий Сауниону. — Никогда в жизни я не терпел таких оскорблений! Будьте довольны, италийские подонки, что я не приказал моим людям истребить вас в изрядном количестве!
Он повернулся к публике. Акустика была настолько хороша, что Квинт Сервилий мог говорить, не повышая голоса, и его слышали люди в самых дальних рядах.
— Я никогда не забуду того, что здесь было сказано! — резко выговорил он. — Авторитету Рима нанесено смертельное оскорбление! Жители этой италийской навозной кучи дорого заплатят, обещаю вам!
Дальнейшее произошло так стремительно, что после никто ничего не мог понять и толком восстановить события. Все пять тысяч пиценов ринулись одной вопящей массой на два первых римских ряда. Они спрыгнули на свободный полукруг орхестры и оттуда бросились на солдат, ликторов, римских граждан в тогах и их разодетых женщин плотной волной тел и дергающих, тянущих, хватающих рук. Ни одно копье не успело подняться, ни один меч не был вынут из ножен, ни один топор не был вытащен из пучков фасций. Солдаты и ликторы, люди в тогах и римлянки — всех буквально разорвали на куски. Театр представлял собой кровавый хаос; куски тел перебрасывались, как мячи, с одной стороны орхестры на другую. Толпа пронзительно вопила и визжала, толпа рыдала — от радости и ненависти. Сорок римских чиновников, двести римских торговцев и их жен превратились в кучи кровавого мяса. Фонтей и Фабриций погибли одними из первых.
Не избежал подобной участи и Квинт Сервилий из семьи Авгуров. Несколько человек из толпы кинулись на сцену, прежде чем он успел двинуться с места, и с большим удовольствием сначала оборвали ему уши, потом свернули нос, выцарапали глаза и сломали пальцы. Непрерывно вопящего, его подняли за руки и за ноги и без особых затруднений разорвали на шесть частей, подбросив в воздух.
Когда все было кончено, пицены из Аскула веселились и танцевали, собрав куски тел римлян, убитых в театре, в кучу на форуме. Они носились по улицам, предавая смерти тех римлян, которые не пошли на представление. К ночи никого из римских граждан и их родственников не осталось в живых в Аскуле. Город закрыл свои массивные ворота, и люди стали обсуждать, как им обеспечить себя запасами и выжить. Никто не сожалел о безумии, овладевшем ими в тот момент. Нарыв ненависти, зревший внутри их, вскрылся, и теперь пицены радовались и торжественно клялись никогда больше не терпеть над собою власть Рима.
206 
