98 
— Пошли, — сказал Гвин. — Нам пора.
Ричард смотрел на экран — поиск истины продолжался. «Что такое копролит? Скальная порода, нефтяное месторождение, ископаемый помет». Уже уходя, Ричард, не думая, ткнул в кнопку А (не думая, потому что на первый вопрос каждой серии отводилось две попытки). Потом раздраженно ткнул Б. Снова мимо.
— Дерьмо! — воскликнул он.
— Ископаемый помет! — сказал Пэл с насмешливой авторитетностью, когда вопрос уже исчез с экрана.
— Ну конечно же. Ведь kopros — это дерьмо. «Копрофилия» — от этого же корня.
— Нетипичный случай, — сказал Гвин.
Ричард посмотрел на него.
— Я думал, ты знаешь насчет дерьма.
Публика неуверенно рассмеялась. Все, что изрекал Гвин по телевизору, было продуманно уместно и остроумно; но дерьмо по сути своей было слишком реально — и не очень приятная тема для разговора.
— Гомер кивает, — сказал Бэл. — Седрик кивает. И Аносмия кивает.
Аносмия — это потеря обоняния. Несмотря на отменную память, Ричард не помнил, чтобы аносмия когда-то фигурировала в вопросах «Всезнайки». Он не знал, что они называют его Аносмией — не потому, что он ею страдает, а потому, что в тот раз смог разгадать это слово. Опустив голову, он побрел сквозь толпу вслед за Гвином на первый корт.
— Вряд ли мне сегодня удастся сосредоточиться. — Встряхивая кистями рук, Гвин подпрыгивал и приседал, как футбольная звезда на миллион фунтов стерлингов, с хмурым и грозным видом выбегая на поле. — Все время думаю об этом маньяке в нашей спальне.
— Неужели она действительно… Как ты?..
— О, наш гость оставил визитную карточку, не беспокойся, — сказал Гвин брезгливо. — Не понимаю, откуда только берутся такие извращенцы?
— Боже правый, ты хочешь сказать, что она…
— Слушай, кончай, ладно.
Если бы сегодня в семь утра Ричарду сказали, что днем он будет играть в теннис, он рассмеялся бы этому человеку в лицо. Нет, не так. Он попытался бы рассмеяться ему в лицо. В любом случае это вряд ли бы ему удалось. Ричард думал, что забыл, как играют в эту игру, но его тело, несмотря на больной нос и подбитый глаз, похоже, помнило, как это делается. Его тело помнило. Низкое зимнее солнце косо светило ему в лицо. Когда он подбросил мяч для подачи, в темноте, за ставнями век вспыхнул образ: пылающий шар в центре его ракетки был похож на Сатурн.
Прежде он был рабом своей жизни. Теперь он стал призраком.
Каким цивилизованным, каким раздольным, каким приличным должно быть было все, пока его нос не свихнулся, пока его глаз не заплыл. Никуда было не деться от пристальных взглядов. Никто не смеялся над ним, но все смотрели на его фингал.
Единственным местом, где он чувствовал себя более или менее сносно, был паб «Адам и Ева». Здесь никто не смотрел на его подбитый глаз. Никто не обращал на это внимания. Потому что у каждого был подбитый глаз. Даже у мужчин.
Гэл Апланальп не звонила.
В «Танталус пресс» он продолжал доброжелательно следить за творчеством Кита Хорриджа. С поэтами он всегда был снисходителен и кроток. Когда за год до их свадьбы Джина стала спать с литераторами, Ричард обнаружил, что ему гораздо легче совладать с ревностью, когда она спала с поэтами, гораздо легче, чем когда она спала с прозаиками и особенно с драматургами. Ему нравились поэты, потому что у них не было ни влияния, ни денег.
Он даже как-то написал Хорриджу и дал ему совет относительно следующего четверостишия:
- В опадающей пене обломки
- времени. Стасис — это эпитафия,
- сизигия песка.
И Хорридж переработал эту строфу, сделав ее еще более туманной. Возможно, Ричарду следовало послать этого Хорриджа ко всем чертям. Возможно, Ричард переоценил Хорриджа. И все же Ричард ответил на письмо Хорриджа: написал ему, что право на туманность надо заслужить.
Хорриджу двадцать девять лет. Хороший возраст для поэта.
Ричард зарезервировал в «Маленьком журнале» место под благоприятные рецензии на две книги: вышедший в мягкой обложке сборник рассказов Эльзы Отон, поэтессы и прозаика из Бостона, — «Всегда в седле» и недавно опубликованную монографию профессора права Денверского университета Стенвика Миллза «Юриспруденция».
Ричард три часа просидел в пабе, уставившись на похожую на копну сена голову Энстис, склоненную в тяжком раздумье над тем, что представлялось ей единственной альтернативой самоубийству: переселением на Кэлчок-стрит, 49Е.
98 
