186 
Знай она, какова была бы ее реакция? Снова неясно. В предельном случае это означало бы смерть В. во внезапно созданном здесь, несмотря на отчаянное противодействие, неодушевленном Царстве. Осознай она на любом этапе — в Каире, Флоренции, Париже, — что вступила в заговор, ведущий к ее собственному уничтожению, этого можно было избежать — скажем, установить себе столько правил, что для фрейдиста, бихевиориста, человека религиозного, не важно, она стала бы полностью предсказуемым организмом, автоматом во плоти. Или наоборот, она могла бы бросить вызов вышеизложенному, — на наш взгляд, чистой воды пуританство — и еще глубже проникать в страну фетишей, пока не превратилась бы — причем, не только во флиртах с разными мелани — в неодушевленный объект желания. Стенсил даже прекратил свои обычные блуждания, чтобы представить ее сейчас, в возрасте семидесяти шести — кожа лучится цветением новой пластмассы, оба глаза стеклянные, но теперь уже с фотоэлементами, подсоединенными серебряными проводками к оптическим нервам из чистейшей медной проволоки, ведущим к мозгу — сработанной предельно тонко диодной матрице. На смену нервным центрам придут соленоидные реле, сервомоторы приведут в движение безупречные нейлоновые члены, платиновый сердечный насос погонит по бутиратовым венам и артериям рабочую жидкость. Возможно даже (временами у Стенсила, как и у других членов Команды, возникали извращенные мысли), в ее замечательном полиэтиленовом влагалище будет установлена разветвленная система датчиков давления, регулируемые плечи омметрического моста будут подведены к единому серебряному кабелю, подающему напряжение удовольствия к соответствующему регистру ее внутричерепной вычислительной машины. И всякий раз, когда доведенная до экстаза, она улыбнется, сверкнет изюминка ее внешности — драгоценные зубные протезы Айгенвэлью.
Зачем она столько наговорила Порсепичу? Она боялась, — по ее словам, что все кончится, что Мелани бросит ее. Блистательный мир сцены, слава любимцы болезненного воображения мужской аудитории и враги сонма влюбленных. Порсепич утешал ее, как мог. Он не питал иллюзий по поводу непреходящести любви, подобные мечты он оставил своему соотечественнику Сатину, который все равно был идиотом. С грустным взглядом он сочувствовал ей, что еще оставалось делать? Любовь есть любовь. И проявляется она в странных сменах объекта влечения. Бедная женщина терзалась ею. Но Стенсил лишь пожимал плечами. Пусть становится лесбиянкой, пусть сама превращается в фетиш, пусть умирает — он за ней охотится и не будет лить по ней слез.
Наступил вечер премьеры. О том, что случилось потом, Стенсил узнал из полицейских протоколов; об этом, возможно, еще помнят монмартрские старики. Даже пока оркестр настраивался, среди публики шли жаркие споры. Каким-то образом спектакль приобрел политическую окраску. Ориентализм, в то время заметный в Париже во всем, — в моде, музыке, театре — был, как и Россия связан с международным движением, пытавшимся ниспровергнуть западную цивилизацию. Еще шесть лет назад газета могла субсидировать автогонку Пекин — Париж и рассчитывать на охотную помощь транзитных стран. Теперь же политическая ситуация несколько ухудшилась. Отсюда и беспорядки, прокатившиеся в тот вечер по "Театр Винсент Кастор".
Перед самым началом первого акта члены анти-порсепичской фракции свистели и делали непристойные жесты. Друзья, уже называвшие себя порсепичистами, пытались им противостоять. В публике присутствовала и третья сила в лице тех, кто просто хотел в тишине насладиться спектаклем и, вполне естественно, старался замять, предотвратить или уладить все споры. Начались трехсторонние препирательства. К антракту они переросли в полный хаос.
Итагю и Сатин кричали друг на друга за кулисами, но из-за шума в зале один не слышал другого. Порсепич с безучастным видом сидел в углу и пил кофе. Выходившая из гримерной молоденькая балерина остановилась поболтать.
— Вам слышно музыку? — Она призналась, что не очень хорошо. — Dommage. Как чувствует себя Ла Жарретьер? — Мелани знает танец наизусть. У нее превосходное чувство ритма, она воодушевляет всю труппу. Танцовщица не скупилась на похвалы: "вторая Айседора Дункан!" Порсепич пожал плечами, сделал moue. — Если бы у меня опять появились деньги, — обращаясь скорее к себе, чем к ней, — я бы для собственного удовольствия нанял оркестр с балетной труппой и поставил бы L'Enlevement. Просто посмотреть, как получится. Может, я тоже буду свистеть. — Они печально рассмеялись, и девушка ушла.
186 
