27 
— Чудесно. Дорчестер, пожалуйста. Увидимся.
* * *
Это была мерзкая выходка, и самым жестоким укором оказалась для меня сама Рейчел. Она уже не выглядела такой шикарной, такой самоуверенной, короче — такой путающей. Казалось даже, что она всячески это подчеркивала, то надувая губы, то изображая дурочку, то неправильно произнося слова, — в общем, все как положено. Но мне было все равно, даже когда она, пребывая в нерешительности, по-детски морщила нос или очаровательно выпучивала глаза в изумлении. Если она глупа, скучна, уродлива и больна, думал я, все это мне подходит.
В любом случае, нужно было продемонстрировать независимость, создавая контрапункт своему унижению во вторник. И мне требовалась передышка, время для дальнейшего исследования. К тому же мое лицо было не в той кондиции, чтобы подвергнуться беспощадному неоновому свету в Чайном Центре. Нелепый предлог — катание на лошадях — по крайней мере объяснял мой затрапезный вид. И с этим я не мог ничего поделать; мое тщеславие — это лишенное гребца каноэ, скачущее по порогам моей фантазии.
Мне кажется, что именно в тот день я начал работать над Письмом Моему Отцу — осуществление этого замысла займет у меня немало времени в последующие недели.
Сейчас, думал я, доставая ручку и свои записи, этот ублюдок получит сполна. Через сорок минут передо мной лежал листок с двумя строчками:
Дорогой Отец!
Мне нелегко было писать это письмо.
Когда я поднялся наверх выпить чаю, Дженни была на кухне, где обрабатывала свой уже наполовину поблекший синяк, доставшийся ей от Нормана во вторник.
— Ну как он? — спросил я.
— Уже лучше. Проклятая дверь!
Теперь Дженни все больше молчала, но ее молчание было весьма красноречиво. В первые дни после драки она пыталась вести себя так, будто ничего не происходит: «Не волнуйся за меня, у меня полный порядок», — патрулируя дом на крейсерской скорости в поисках самых изнуряющих занятий. Всякий раз, нагибаясь или поднимаясь по лестнице, она исторгала — не в силах сдержаться — утробный стон или страдальческий вздох.
Ближе к концу недели, наверняка не позднее «Смитсовской пятницы», она стала целые дни проводить в постели, превратившись в призрачную фигуру, которую лишь изредка можно было увидеть на лестнице или на кухне, готовящей себе что-нибудь перекусить. Иногда я слышал, как она ходит из комнаты в комнату на верхнем этаже, время от времени спускаясь в уборную. Иногда, ранними вечерами, когда Нормана не было дома, она заглядывала ко мне, чтобы выпить со мной чашку чего-нибудь. В таких случаях я всегда старался выглядеть умиротворенным, мудрым и готовым помочь словом или делом; безрезультатно.
В субботу, почти через две недели после моего приезда, спустя шесть дней после великой кастрюльно-сковородочной речи Нормана, я собирался в Галерею Тейт и поднялся в гостиную отхлебнуть пару глотков, только чтобы защититься от холода). Я стоял, глядя в окно на площадь, ощущая всем телом, как джин, подобно священнику, изнутри ведет со мной душеспасительную беседу. Из смежной спальни донесся голос Дженни, вялый и тревожный одновременно: «Ноорман?..» Я сунулся в комнату и сказал, что это не Норман, а я, и спросил, не нужно ли ей чего-нибудь.
Пять минут спустя я пытался найти место для кружки с чаем среди завалов на подносе, стоящем у кровати. В комнате пахло косметикой и женскими грудями: ополовиненные кофейные чашки, переполненные пепельницы, сырое одеяло; обвалившаяся стопка журналов на полу; под туалетным столиком Бина и Тики катали пустые тюбики от губной помады. Между тем Дженни — в красной ночной сорочке из хлопка, румяная, с горящими щеками, приятной на вид сальной кожей и блестящими волосами, — заставила меня вновь подумать, что я был бы не прочь увидеть ее голой.
Я присел на край кровати и попытался выяснить, как она себя чувствует. Дженни, лежа на спине, подтянула к себе колени.
— Нормально, — произнесла она, и слеза, размывая тушь, выкатилась из опухшего правого глаза. Она шмыгнула носом и с извиняющейся улыбкой потянулась за кружкой.
Я почувствовал комок в горле — горя, я был в этом вполне уверен, а не мокроты. Я открыл рот, чтобы что-нибудь сказать, но слова не шли.
— Просто устала, — сказала Дженни.
Мы оба хотели поговорить; я не знаю, почему нам это не удалось.
Провел весь день, готовясь к свиданию с Рейчел в понедельник. Я думаю, что только человек старше тридцати способен явиться на свидание без подготовки и с невозмутимым видом. А что же говорить о болезненном, склонном к навязчивым идеям подростке с хрупкой психикой?
27 
