74 
Меня отвели к Сарториусу лишь на второй или третий день после того, как я пришел в себя. Я не имел никакого представления тогда, да, впрочем, не знаю и сейчас, где находился все это время. Во всех помещениях, где мне довелось побывать, было искусственное освещение. Короче говоря, после Симмонса и Врангеля Сарториус оказался третьим человеком, которого я увидел. Доктор вел себя очень скромно, как обыкновенный лечащий врач Огастаса, как его слуга. В этом отношении он ничем не отличался от докторов, которые кормятся тем, что пользуют одного-двух состоятельных пациентов.
Единственное чувство, которое я испытал, был гнев. В конец концов, я имел на него полное право. Я законный сын Огастаса, и мне не подобало терпеть столь пренебрежительное отношение к своей персоне. Я громогласно потребовал объяснений: не исходило ли такое обращение со мной из распоряжений моего собственного отца? Это было в его стиле — впутывать в наши родственные отношения третьих лиц. «Он что, до сих пор боится встретиться со мной? — спросил я. — Он все еще боится отвечать на мои вопросы?» Я просто кипел от негодования, а Сарториус хранил полнейшую невозмутимость. Небрежным тоном, словно стремясь просто удовлетворить свое любопытство, он поинтересовался, каким образом мне удалось узнать, что мой отец жив.
«Я видел его своими глазами, сэр, — ответил я. — И не надо разговаривать со мной таким покровительственным тоном. Я вскрыл могилу в Вудлоне, в которой вместо моего отца лежал ребенок».
Сарториус не испугался, напротив, мои слова лишь возбудили его интерес. Он подался вперед, упершись в стол руками, и стал с любопытством меня разглядывать. Я поведал ему историю нашей поездки в Вудлон и как был вскрыт гроб. Затем я почувствовал необходимость рассказать доктору всю предысторию — как я во время снежной бури увидел в белом экипаже призрак своего отца и все прочее. Разговор повернулся именно так, а не иначе, потому что я ощутил необъяснимое доверие к доктору Сарториусу. Я не понимаю, почему это произошло, но это произошло, и я почувствовал облегчение, словно с моей души упал тяжелый камень.
«Всегда существует возможность ошибиться при таком беглом взгляде, тем более во время снежной бури, хотя… — задумчиво проговорил доктор Сарториус, — мне нравится, как вы отнеслись к своему видению. — В его взгляде обнаружилось искреннее одобрение. — Кто вы по профессии, мистер Пембертон?»
Это очень трудно понять, но ни тогда, ни в последующем Сарториус не пытался что-либо отрицать, либо спрятаться за двусмыслицы. Более того, он ни разу не пытался сказать ни одного слова в свое оправдание. Мое появление возбудило в нем интерес, но отнюдь не тревогу или озабоченность. Во время самой первой встречи я чувствовал себя как некий забавный биологический вид, попавший в поле зрения Сарториуса и подлежавший изучению. Он настоящий, прирожденный ученый. Доктор Сарториус никогда не помышляет о том, как оправдать и защитить свои действия. Совесть и ее муки не омрачают его души… Однажды я поинтересовался его вероисповеданием. В детстве он был воспитан в лютеранской вере, но рассматривал христианство как красивый поэтический обман. Он полагал это настолько само собой разумеющимся, что не пытался даже спорить с положениями богословов, высмеивать их или иным способом опровергать догматы христианского вероучения.
«Если вы действительно хотите увидеть своего отца, то, конечно, вы его увидите, — сказал мне Сарториус. — Но я очень сомневаюсь, что это принесет вам удовлетворение. Вас ожидает зрелище, к которому вы явно не подготовлены. Здесь недостаточно будет вашего нравственного чувства, сыновней любви или ненависти. Хотя… это, конечно, не мое дело. Но что вы скажете этому… папе… которого считали умершим?»
Это был вопрос, который я так и не решился задать самому себе. Должно быть, Сарториус прочел на моем лице глубочайшее отчаяние. Действительно, как мне следовало поступить при встрече? Обнять папашу? Поздравить его с чудесным воскрешением? Заплакать от радости, что он жив? Может быть, я просто хотел сказать ему, что мне все известно! И отдать ему должное за всю глубину обмана и предательства, границ которых, я, как стало ясно, даже не мог себе представить.
Так в чем же состояла моя цель? Я хотел всего и ничего. Я не зная, следовало ли мне пасть на колени и умолять его не обойти своей милостью жену и ребенка… А может быть, мне надо было броситься на него и задушить, чтобы навеки избавиться от мучительного сознания его мнимой смерти и обмана его призрачного тайного существования.
74 
