Особенно,... 
97 
– Довольно, – вспылил Сальвадор.
– Нельзя отрицать…
– Да какая разница? – Он повысил голос и отхлебнул виски.
Я тоже пригубила содержимое стакана.
– Нельзя отрицать, дедушка, что в ее нынешних занятиях тоже присутствует элемент святости. Конечно, здесь преобладают корыстные мотивы и средства распространения лжи и суетности, но все же сам акт священен, этого не отнимешь, а потому…
– Ну-ну. – Он ухмыльнулся поверх стакана. – Много ли ты понимаешь, Исида?
Меня опять бросило в краску, но я выдержала его взгляд.
– Ровно столько, сколько сказано тобою в моем присутствии, в присутствии остальных – ровно столько, сколько сказано в твоем учении! – воскликнула я.
Он отвел глаза.
– Учения развиваются, – пророкотал его голос из-за белых облаков растительности.
Я непонимающе посмотрела на него. Он посмотрел в стакан.
– Но не до такой же степени, – ком в горле мешал мне говорить, – чтобы мы уравняли себя с Непросвещенными в порицании любви!
– Конечно нет, – сказал он. – Об этом не может быть и речи. – Он со вздохом указал на мой стакан. – Допивай; нам нужно дойти до истины.
Я с усилием влила в себя виски. Что это – какой-то новый обряд? Мы теперь ищем истину на дне бутылки? Что делается? К чему он клонит? Наши стаканы опять наполнились спиртным. Сальвадор со стуком опустил бутылку между двумя тяжелыми мерцающими свечами.
– Айсис, – позвал он неожиданно тихим и даже каким-то жалобным голосом, но с прежним блеском в глазах. – Скажи, Айсис, есть в твоих словах хоть крупица правды?
– Все правда, от начала до конца, дедушка! – Я подалась вперед, и он взял меня за руку.
Растерянно и безнадежно покачивая головой, он отхлебнул виски и произнес:
– Не знаю, Айсис, не знаю. – У него слезились глаза. – Один говорит одно, другой – другое; кому же верить, кто прав? – Он сделал добрый глоток. – Конечно, я уже стар, молодость не вернуть, но мысли еще ясные, хотя кто-то намеренно сбивает меня с толку, понимаешь? Я слушаю речи людей – и сомневаюсь в их правоте; слушаю глас Божий, а сам подчас сомневаюсь, верно ли Они говорят, хотя наперед знаю, что верно, вот я и задумываюсь: может, дело во мне? Нет, твердо знаю, что сам я ни при чем, после стольких лет… Знаю, и все тут. Понимаешь, дитя мое?
– Кажется, понимаю, дедушка.
Он сжал мою руку, лежащую на простынях.
– Умница. Умница. – Осушив стакан, он слезливо заулыбался. – Ты да я, Исида, мы с тобой не такие, как все, правда? Ты мне внучка, но ты – Богоизбранница, отмеченная Богом, как и я, правда?
После некоторых колебаний я кивнула:
– Божьей волею, согласно твоему учению – это, конечно, так.
– Ты веруешь в Господа, веруешь в глас Божий? – озабоченно спросил он, до боли сжимая мне ладонь.
– Верую, – сказала я. – Да, конечно.
– Веруешь ли ты в то, что Они говорят, что снисходит на землю, что поверяется мне?
– Всем сердцем и душой, – подтвердила я, осторожно пытаясь высвободить руку.
– Тогда почему я слышу от тебя ложь? – Он отбросил стакан и всем туловищем навалился на меня.
Я упала на спину; скрещенные по-турецки ноги вдавились мне в грудь и в живот; пришлось отвести в сторону руку, держащую стакан, чтобы не разлить виски на простыни; другая рука сама собой сжала ворот рубашки. Передо мной маячило багровое лицо деда.
– Это не ложь! – закричала я.
– Нет, ложь, детка! Признайся! Распахни душу! Выпусти яд!
Под его тяжестью мои коленки впивались в грудь. Он стал трясти меня за плечи; из стакана лилось виски, холодившее пальцы. Я пошарила рядом, ища твердую поверхность, чтобы пристроить стакан и освободить руку, но нащупала только скомканные простыни.
– Какой еще яд? – Мне не хватало воздуху. – При чем тут яд? Моя совесть чиста!
– Не лги мне, Исида!
– Я не лгу! – кричала я. – Это правда!
– Упорствуешь? – зарычал он и снова принялся меня трясти, обдавая запахом виски. – Отягчаешь свой грех?
– Ничего подобного! На мне нет греха!
– Ты взяла святыню! Ты ее украла!
– Нет! Нет! Нет! Почему ты винишь меня?
– Потому что ты меня ненавидишь! – рявкнул он.
– Нет! Это не так! – вырвался у меня сдавленный стон. – Я тебя люблю! Дедушка, что ты делаешь? Пожалуйста, отпусти!
Откатившись на кипу подушек, он застыл на боку и уставился на меня глазами, полными слез.
– Ты меня не любишь, – прохрипел он. – Смерти моей хочешь, чтобы расчистить себе дорогу. Думаешь только о себе.
97 
