43 
Но жалости она бы не вынесла. А пока она находилась в затянувшемся состоянии шока и попросту понятия не имела о собственных чувствах. Не выражая недовольства, она в точности выполняла все указания и отвечала на все вопросы. Полное отсутствие аффекта вызывало еще большие подозрения. В кабинете помощника комиссара ей говорили комплименты по поводу четкости и логической последовательности ее показаний, по поводу способности избегать искажающих картину эмоций. Чиновник сухо сказал: «Совсем не женские показания», – и за спиной у нее послышался сдавленный смех. Хотя они явно считали, что никакого преступления она не совершила, обращались с ней, как с опороченной тем, что помощник комиссара назвал, а потом ради нее перевел, «этими непристойными эксцессами». За их вопросами крылось предположение – или ей это лишь казалось? – что такую особу, как она, можно запросто застать на месте подобного преступления, словно поджигателя на чужом пожаре.
Тем не менее они все же были настолько любезны, что в ответ на ее примерное поведение отозвались об этом преступлении, как о довольно обыденном, относящемся к категории широко распространенных. За последние десять лет только этот отдел расследовал несколько подобных преступлений. Офицер полиции, который принес Мэри в приемную чашку кофе, сел рядом с ней и разъяснил некоторые типичные черты такого рода преступлений. Например, жертва, всюду выставляемая напоказ будущим преступником – и явно с ним отождествляемая. Кроме того, двойственный характер приготовлений: с одной стороны, тщательных, загибая толстые пальцы, офицер назвал фотографирование, приобретение наркотика, продажу всей обстановки квартиры, заблаговременно уложенные чемоданы; с другой стороны, преднамеренно грубых, неуклюжих, и вновь он стал перечислять на пальцах, как-то: бритва, оставленная на месте преступления, взятые заранее билеты на самолет, путешествие с подлинными паспортами.
Перечень полицейского был длиннее, но Мэри перестала его слушать. Закончив, он похлопал ее по коленке и сказал, что поимка и наказание для этих людей, похоже, не менее важны, чем само преступление. Мэри пожала плечами. Слова «жертва», «преступник», «само преступление» ничего не значили, не вызывали абсолютно никаких ассоциаций.
В гостинице она сложила одежду и упаковала их чемоданы. Поскольку в чемодане Колина оказалось чуть больше места, свои туфли и хлопчатобумажный жакет она уложила вместе с его вещами – так же, как перед отъездом из дома. Она отдала горничной валявшуюся на столике мелочь и сунула открытки между последними страницами своего паспорта. Потом раскрошила оставшуюся марихуану и спустила ее в умывальник. Вечером она поговорила по телефону с детьми. Они были рады ее звонку, но слушали невнимательно и несколько раз попросили Мэри повторить ее слова. Она слышала орущий у них телевизор и собственный голос в трубке, вкрадчивый, тоскующий по их любви. Ее бывший муж взял трубку и сказал, что готовит блюдо, приправленное карри. Она приедет за детьми в четверг днем? А нельзя ли поточнее? После телефонного разговора она долго сидела на краешке своей кровати и вчитывалась в мелкие буковки на своем авиабилете. Снаружи доносился непрерывный стук стальных инструментов.
У входа в больницу одетый в форму охранник, не обращая внимания на Мэри, едва заметно кивнул чиновнику. Они спустились на два пролета вниз и пошли по холодному, безлюдному коридору. На стенах, на одинаковом расстоянии друг от друга, висели красные ящики со шлангами, а под ними – ведра с песком. Они остановились у двери с круглым окошком. Чиновник попросил Мэри подождать и вошел. Полминуты спустя он открыл дверь и пригласил ее. В руке он держал пачку бумаг. Помещение было небольшое, без окон, сильно пропахшее дезодорантом. Горела длинная лампа дневного света. За двустворчатой дверью, также с круглыми окошками, находилось помещение побольше, и там виднелись ряды таких же светильников, но сдвоенных, закрытых. Высокий, узкий стол, на котором покоился Колин, был выдвинут на середину. Колин лежал на спине, накрытый простыней. Чиновник ловко откинул ее и бросил взгляд в сторону Мэри. Официальное опознание при наличии тела и в присутствии должностного лица было произведено. Мэри поставила подпись, чиновник поставил подпись и предусмотрительно удалился.
Через некоторое время Мэри села на табуретку и вложила свою руку в руку Колина. Она была расположена объясниться, собиралась поговорить с Колином. Собиралась изложить рассказ Каролины так подробно, как смогла его запомнить, а потом все объяснить Колину, растолковать ему свою теорию, на данном этапе, разумеется, гипотетическую, проливающую свет на то, как воображение, сексуальное воображение – давние мечты мужчин о том, чтобы причинять боль, и женщин – о том, чтобы боль испытывать, – воплощает в себе и декларирует непреложный, всеобщий принцип, который извращает все отношения, всю истину. Но она ничего не объяснила, ибо некий незнакомец неправильно причесал Колина. Мэри пригладила рукой волосы Колина и ни слова не сказала. Она взяла его за руку и потеребила его пальцы. Потом несколько раз беззвучно произнесла его имя – так, точно, повторяя, могла вернуть ему смысл и воскресить того, кому оно принадлежало. В круглом окошке время от времени возникал обеспокоенный чиновник. Час спустя он вошел с медсестрой. Он встал за табуреткой, а сестра, заговорив вполголоса, словно обращаясь к ребенку, разогнула пальцы Мэри, сжимавшей руку Колина, и проводила ее до двери.
Мэри шла вслед за чиновником по коридору. Когда они поднимались по лестнице, она заметила, что у него неровно стерся каблук на одном ботинке. На мгновение восторжествовала заурядность, и Мэри получила мимолетное представление о том горе, которое ее подстерегает. Она громко откашлялась и, услышав собственный голос, отогнала от себя эту мысль.
Молодой человек первым вышел на яркий солнечный свет и дождался Мэри. Он поставил портфель на землю, поправил манжеты своей накрахмаленной белой рубашки и любезно, с легчайшим из поклонов, предложил проводить ее обратно до гостиницы.
43 
