Особенно,... 
41 
Трубка отца потухла. Он остановился, чтобы выколотить пепел и набить ее свежим табаком.
— Нет, сэр, — сказал Вилл.
— Да, — возразил отец. — Я был бы глупцом, если бы не видел своей глупости. Вся моя мудрость сводится к сознанию того, что ты мудр.
— Чудно, — произнес Вилл после долгой паузы. — Сегодня ночью ты сказал мне больше, чем сказал тебе я. Я должен еще подумать. Может быть, утром, за завтраком, расскажу тебе все. Идет?
— Я буду готов тебя выслушать, если захочешь.
— Потому что… Мне хочется, чтобы ты был счастлив, пап.
Он проклинал слезы, выступившие на его глазах.
— Со мной будет все в порядке, Вилл.
— Я готов сказать и сделать все, чтобы ты был счастлив.
— Вилли, Вильям. — Отец раскурил трубку и смотрел, как тает в воздухе ее дымок. — Скажи мне, что я буду жить вечно. Это меня вполне устроит.
«Его голос, — подумал Вилл. — Я никогда не замечал. Он такого же цвета, как его волосы».
— Пап, — сказал он, — ну что ты такой печальный.
— Я? Я живое воплощение печали. Читаю книгу — она повергает меня в грусть. Смотрю фильм — грущу. Спектакли вообще меня убивают.
— Есть хоть что-нибудь, — спросил Вилл, — что тебя не печалит?
— Есть одна вещь. Смерть.
— Господи! — воскликнул Вилл. — Вот уж никак не подумал бы!
— Точно, — сказал человек с голосом цвета его же волос. — Смерть все заражает печалью. Сама же она только страшит. Не будь смерти, не было бы печати тлена на всем остальном.
«И вот, — подумал Вилл, — появляется Луна-Парк, в одной руке Смерть в виде погремушки, в другой — Жизнь в виде конфетки, трясет одной, чтобы нагнать на тебя страх, манит другой, чтобы слюнки текли. Тут же и аттракционы, обе руки полны!»
Он вскочил на ноги.
— Пап, послушай! Ты будешь жить вечно! Поверь мне, не то совсем пропадешь! Конечно, ты болел несколько лет назад — но болезнь прошла. Конечно, тебе пятьдесят четыре, но ты совсем молодой! И еще…
— Что еще, Вилли?
Отец ждал. Вилл колебался. Он закусил губу, потом выпалил:
— Держись подальше от Луна-Парка.
— Странно, — сказал отец, — это самое я собирался посоветовать тебе.
— Я и за миллиард долларов больше не пойду туда.
«Но, — подумал Вилл, — это не помешает Луна-Парку прочесать город в поисках меня».
— Обещаешь, пап?
— Почему ты не хочешь, чтобы я пошел туда, Вилл?
— Это одна из вещей, про которые я скажу тебе завтра, или через неделю, или через год. Ты просто поверь мне, пап.
— Верю, сын. — Отец пожал его руку. — Обещаю.
Как но сигналу, оба повернулись к дому. Час был поздний, время на исходе, сказано достаточно, они чувствовали, что теперь уже точно надо идти.
— Каким путем ты выходил, — сказал отец, — таким и возвращайся.
Вилл молча прошел к скрытым в шуршащем плюще скобам.
— Пап, ты ведь не станешь их убирать?..
Отец подергал пальцами одну скобу.
— Когда-нибудь, когда тебе надоест, ты сам их уберешь.
— Мне никогда не надоест.
— Ты уверен? Что ж, в твоем возрасте и впрямь может казаться, что никогда ничто не надоест. Ладно, сын, пошел.
Вилл увидел, как взгляд отца скользнул вверх по плющу с потайной лесенкой.
— Тебе хочется здесь подняться?
— Нет-нет, — быстро ответил отец.
— А то давай, — сказал Вилл.
— Все в порядке. Пошел.
Но он продолжал смотреть на трепещущий в предутренних сумерках плющ.
Вилл подпрыгнул, взялся за первую, потом за вторую, за третью скобу и поглядел вниз.
Отсюда казалось, что отец на глазах уменьшается. И Виллу вдруг не захотелось оставлять его там в ночи с застывшей в воздухе поднятой рукой, с таким лицом, словно его бросили.
— Пап! — прошептал он. — Ты не в себе?
«Кто сказал?!» — безмолвно воскликнул рот отца. И он подпрыгнул.
И беззвучно смеясь, мальчик и мужчина полезли вверх по стене, перехватываясь руками, переступая ногами.
Вилл слышал, как отец поскользнулся, сорвался и снова схватился за скобы.
«Держись!» — воскликнул он мысленно.
— Х-хы!..
Мужчина тяжело дышал.
Вилл зажмурился, умоляя: «Держись… ну… давай!..»
Пожилой мужчина резко выдохнул, глотнул воздух, яростно выругался шепотом и снова полез вверх.
Вилл открыл глаза и продолжал карабкаться, и дальше все шло гладко, выше, выше, отлично, здорово, чудесно, есть! Они влезли в окно и сели на подоконник — одного роста, одного веса, одинаково озаренные звездами, оба объятые дивной усталостью, давясь смехом, который еще теснее сблизил их, и опасаясь разбудить Господа, окрестности, супругу, маму и получить нагоняй, они ласково зажали друг другу рот, ощущая ладонями жаркое биение бурного веселья, и посидели так еще минутку, не сводя друг с друга увлажненных любовью счастливых глаз.
41 
