149 
Повернувшись к Данкену в момент толчка, он ударился лицом о руль, да так, что сломал челюсть и прокусил язык (двенадцать швов). В те долгие недели, когда он выздоравливал на берегу океана, как нельзя кстати пригодился опыт, который накопила Дженни, общаясь с джеймсианками: рот у Гарпа был стянут шинами, и общаться с матерью он мог только письменно. Порой он отстукивал на машинке по многу страниц, которые Дженни затем читала Данкену; мальчик умел читать, но врачи запретили ему напрягать оставшийся глаз без особой необходимости. Со временем левый глаз компенсирует потерю правого; но Гарпу надо было сейчас сказать сыну очень многое, а говорить он не мог. Заметив, что мать редактирует его послания Данкену и Хелен (ей он тоже писал несметные страницы), он прорычал протест сквозь шины, стараясь не двигать языком.
— У нас получилась больница „Бухта Догз-хед“, — как-то заметила Хелен. Она могла говорить, но по большей части молчала; ей нечего было излагать на многих страницах. Почти все время она проводила в комнате Данкена, читала ему, потому что оказалась лучшим чтецом, чем Дженни; да и на языке у нее было всего два шва. В период выздоровления ей было труднее общаться с Гарпом, чем матери.
Хелен и Данкен подолгу сидели вместе в его комнате. За окном открывался прекрасный вид на море, и он был готов любоваться им целый день. Его единственный глаз смотрел на мир, как объектив фотоаппарата. Жить с одним глазом — все равно, что видеть мир сквозь фотокамеру: те же проблемы с глубиной изображения и фокусировкой.
Когда Данкен осознал это, Хелен купила ему фотоаппарат, простенькую „зеркалку“. Эта модель была самой подходящей для Данкена.
Именно в те дни, вспоминал позже Данкен Гарп, ему впервые захотелось стать не только фотографом, но и художником. Было ему тогда почти одиннадцать. Физически он был силен и хорошо сложен, но с одним глазом не мог играть ни в одну игру с мячом. Даже в беге отсутствие бокового зрения мешало ему. Он утверждал, что из-за всего этого он и стал неуклюжим. К огорчениям Гарпа добавилась еще нелюбовь Данкена к борьбе. Воспринимая мир в терминах фотографии, он объяснил отцу, что из-за отсутствия глубины зрения он не может определить расстояние до мата. „Для меня, — говорил он, — состязаться на помосте — все равно что спускаться по лестнице в темноте. Только дойдя до низа, чувствуешь, что ступеньки кончились“. Гарп, естественно, заключил, что несчастный случай отнял у Данкена и спорт. На что Хелен возражала ему: Данкен всегда был немного застенчив, зажат и, хотя отличался ловкостью, меткостью и хорошей координацией, не рвался участвовать в соревнованиях. Не то что Уолт, который ничего не боялся. Из них двоих настоящим спортсменом был Уолт. Гарп много думал об этом и в конце концов согласился.
— Хелен часто бывает права, — как-то вечером сказала Дженни Гарпу.
Гарп сердито взглянул на нее и написал в ответ: „Но не в этот раз, мать“. Возможно, Гарп имел в виду Майкла Милтона. Всю эту историю.
Хелен ушла из университета не только из-за Майкла Милтона. Они не могли оставаться в доме, где каждая вещь напоминала о том вечере, не могли видеть подъездной дороги; а тут как раз Дженни пригласила их к себе, в „большую больницу“ на берегу океана.
Согласно факультетскому „кодексу чести“, моральный проступок являлся одним из оснований для расторжения контракта с преподавателем, но в действительности это правило никогда не соблюдалось, спать со студентами не считалось чем-то очень зазорным. По этой причине могли не взять в штат, но чтобы уволить — такого не бывало. Правда, Хелен понимала, откусывание большей части пениса стоит, пожалуй, на первом месте в списке обид, которые преподаватель может нанести студенту. Спать со студентом — дело житейское, хотя и предосудительное. Но ампутация гениталий слишком суровая кара даже для самых лядащих; и Хелен, скорее всего, сама решила наложить на себя епитимью — отказалась от любимой работы, к которой с юности готовила себя так упорно и самозабвенно. Впоследствии Хелен освободилась от чувства вины и тем уберегла себя от мучений совести; в последующие годы эта история с Майклом не столько печалила ее, сколько злила; она была сильной натурой и потому со временем рассудила, что, будучи добропорядочной женщиной (коей Хелен, несомненно, была), она понесла чересчур тяжкое, непомерное наказание за вполне банальную провинность.
По крайней мере какое-то время она посвятит себя исцелению семьи и своему собственному. Матери у нее никогда не было, как и не было надежды увидеть в этом качестве Дженни Филдз, и Хелен согласилась на это заточение в старом доме Филдзов в бухте Догз-хед. Ухаживая за Данкеном, она меньше чувствовала свою боль и надеялась, что Гарпа выходит Дженни.
149 
