Последние отзывы

  56  

И вот он смеется, до слез, его развеселило мимолетное воспоминание, и я смеюсь вместе с ним, думая, как же быстро разум переносит нас из одного места в другое, каким мостом света над пространством может служить обычный рассказ. Я знаю, в тот момент он наверняка увлек меня прочь с буксира, который вздымал и бросал нас вниз в удушливой атмосфере, пропитанной запахами дизельного топлива, и перенес на Центральный вокзал, где я опускал пистолет в карман Альфредова плаща, но одновременно я сидел в Эмбасси-клубе, за столом, накрытым белой накрахмаленной скатертью, и играл со спичечным коробком; худощавая певица пела «Прощай, черный дрозд», а на улицах Манхэттена ожидающие хозяев лимузины пускали в морозный воздух тонкие струйки выхлопных газов.

Но вот он мрачно уставился на меня. А над чем ты смеешься, что здесь смешного, умник? Рассказ, ясное дело, закончился, так бывает при жонглировании, когда брошенный вверх мячик достигает верхней точки и будто бы раздумывает, опускаться или нет, а потом падает с прежней скоростью с небесных высот. И жизнь уже не так прекрасна, и приходится довольствоваться тем, что держишь в руках.

Тебе смешно, умник? В свое время он распорядился жизнью очень многих людей. Ты сначала проживи семьдесят лет, а потом и смейся. Маранцано был жертвой обстоятельств, а не жидким дерьмом, как Колл, которому и ста пуль мало. Это был не жалкий детоубийца Колл, которому и одной смерти мало. Но я убил Колла! — закричал он. Он у меня и облевался, и обгадился, и кровью обхаркался в этой телефонной будке. Бац! И я влез в одно окно. Бац! И выпрыгнул в другое. Я убил его! Это факт, жалкий ты сопляк, а ты знаешь, что значит убить, что значит решиться на это? Это значит попасть в Зал Славы! Я убил Сальваторе Маранцано! Я убил Винсента Колла Бешеного Пса! Я убил Джека Даймонда! Я убил Доупи Бенни! Я убил Макси Штирмана и Большого Гарри Шонхауса, я убил Джонни Куни! Я убил Лулу Розенкранца! Я убил водителя Микки, и Ирвинга, и Аббадаббу Бермана, я убил Немца, Артура. Он смотрел на меня с налитыми кровью глазами, будто пытался порвать связывающие его веревки. Затем он отвел взгляд. Я их всех убил, сказал он, опуская голову и закрывая глаза.

Потом он прошептал, чтобы я присматривал за его девчонкой, чтобы не позволял ему разделаться с ней, спрятал бы ее подальше, обещаешь? Я пообещал, это был первый милосердный поступок в моей жизни. Теперь движок работал на холостом ходу, и буксир сильнее бросало на океанских волнах, я и не догадывался, что здесь, на свободе, сами по себе, они еще больше и свирепее, чем в борении с буксиром. Ирвинг спустился по трапу, и мы с Бо наблюдали за его экономными движениями; он открыл двойные двери в дальнем конце рубки, вышел наружу и споро закрепил их. Неожиданно порыв свежего воздуха выдул из рубки запах солярки и сигар; мы словно бы оказались на открытой палубе, в тусклом свете я вижу перед собой громадные волны — множество распахнутых гигантских черных глоток, Ирвинг отстегивает кормовой леер и аккуратно привязывает его к стойке. Буксир так качает, что я возвращаюсь на свое прежнее место на боковой скамье и стараюсь удержаться там, вдавив пятки в сталь палубы и вцепившись в переборки обеими руками. Ирвинг — настоящий моряк, он не обращает внимания ни на качку, ни на свои забрызганные штанины. Он возвращается в рубку, его тонкое костлявое лицо заляпано клочьями соленой пены, на сияющем черепе поблескивают редкие волосы; методично, не обращаясь ко мне за помощью, он коротким ломиком приподнимает один конец оцинкованного корыта и начинает подсовывать под него тележку на колесиках; он ее заталкивает и запихивает все дальше и дальше, потом наступает на нее ногой и, придавив всем весом, затаскивает на нее корыто, сухой скребущий звук напоминает мне, что, если бы вынуть Бо из корыта и корыто наполнить морским песком, а потом перевернуть и постучать сверху, то получился бы прекрасный песчаный слепок, даже с фабричным клеймом. Колени Бо задрались, он теперь сложился почти пополам, но Ирвинг сначала подсовывает деревяшки под резиновые колесики и только потом открывает металлический ящик с инструментами, берет оттуда рыбацкий нож, перерезает веревки, которыми связан Бо, отбрасывает их в сторону и помогает Бо встать с кухонной табуретки и обрести равновесие, тележка с корытом находится на палубе буксира, а сам буксир раскачивают волны Атлантического океана. Бо едва не падает, он стонет, его затекшие ноги дрожат, Ирвинг зовет меня поддержать Бо вместе с ним; черт, это мне совсем ни к чему, мне не нужна беспомощно подрагивающая рука Бо на плече; его горячее дыхание, запах пота из-под мышек, пот стекает мне на шею даже сквозь его фрак; Бо, словно клешней, хватает меня рукой за голову, за волосы, впивается локтем в плечо — потерявший голову человек стонет над моей головой, дрожа всем телом. Я поддерживаю его, по существу, помогаю убивать, мы его единственная опора; он цепляется за драгоценную жизнь, а Ирвинг говорит, все нормально, Бо, все в порядке; говорит он это спокойно и ободряюще, как медсестра, потом выбивает деревяшку из-под правого колеса (мы стоим лицом к открытой палубе) и велит мне сделать то же самое с левой деревяшкой, я исполняю приказ быстро и аккуратно, не без помощи волн, мы вывозим Бо на тележке на открытую палубу, Бо отрывает свои руки от нас и хватается за борт, теперь он стоит один в своем забетонированном корыте — корыто ездит туда-сюда, будто на роликовых коньках, — и кричит ого-го-го-о-о, тело его извивается, сохраняя равновесие; мы с Ирвингом становимся поодаль, вдруг Бо неожиданно справляется с качкой, ему удается уменьшить ход колесиков, встать вертикально, осторожно балансируя замурованными ногами, и взглянуть вверх; он видит открытую палубу и море, которое то выше, то ниже его в этой черной ветреной ночи, его судорожно напрягшиеся руки чуть не вырывает из плеч; он глубоко вдыхает в себя и этот страшный ветер, и эту ночь, я смотрю сзади на его плечи и голову; он вглядывается в мир невыразимого ужаса, и, хотя из-за ветра ничего не слышно, я знаю, что он поет, и я знаю, что это за песня; эту песню души уносит морским ветром, Бо Уайнберг остается наедине со своей бедой, капитан прибавляет оборотов, буксир бросается вперед, появляется мистер Шульц в сорочке и подтяжках, он подходит к Бо сзади, поднимает ногу в носке и бьет Бо в самый зад, руки Бо разжимаются, тело, накреняясь, ищет и не может найти опоры, а потом он падает в море и последнее, что я вижу, — это взметнувшиеся вверх руки, белые шелковые манжеты и бледные пальцы, которые тянутся к небу.

  56