65 
– Непременно. Капитан нахмурился. – Это класс, сказал он, но почему получается так, что язычники и варвары заняли лучшие места, куда уйти после смерти?
– Это трудный вопрос, согласился помощник. – Я думаю, это делает их… счастливыми и пока они живы? – он выглядел озадаченным. Теперь, когда он мертв, все звучало подозрительно. – И у тебя опять нет идей, как туда добраться? – сказал капитан. – Извините, капитан. – Ну, думаю, поискать стоит. Капитан взглянул за борт. Если плыть достаточно долго, обязательно наткнешься на берег. А поискать стоит. Он заметил движение. Улыбнулся. Хорошо. Знак. Может быть, это все к лучшему, в конце концов. Провожаемый призраками дельфинов, призрак корабля отправился в путь…
* * *
Чайки никогда не заглядывали так далеко в сторону побережья пустыни. Их нишу занимали кривоклювы, член семейства врановых, от которых семейство врановых отреклось бы в первую очередь и о которых оно никогда не упоминает публично. Они редко летают, передвигаясь повсюду какими-то раскачивающимися прыжками. Их звучный голос наводит слушателя на мысли о несварении желудка. Они выглядят так, как остальные птицы выглядят после нефтяной пленки. Никто не ест кривоклювов, кроме других кривоклювов. И едят то, от чего стошнило бы грифа. Кривоклювы съели бы то, чем стошнило бы грифа. Кривоклювы всеядны. Один из них, этим новым ясным утром прохаживался бочком по кишащему крабами песку, бесцельно поклевывая, в надежде, что галька и кусочки дерева стали съедобнее за ночь. По опыту кривоклювов, практически все становится съедобным, если полежит достаточно долго. Он прошелся по холму, лежащему на линии прилива и дал пробный тычок клювом. Холм застонал. Кривоклюв спешно ретировался и занялся маленьким куполообразным камнем неподалеку от холма. Он был совершенно уверен, что его не было здесь вчера. Он отважился на исследовательский клевок. Скала высунула голову и сказала: «Сгинь, кусок грязи». Кривоклюв отскочил назад и проделал нечто вроде прыжка с разбега, что является ближайшим эквивалентом полета, каким только когда-либо утруждали себя кривоклювы, на кучу обесцвеченного солнцем плавника. Положение улучшалось. Если этот камень жив, следовательно рано или поздно, он будет мертв. Великий Бог Ом шатаясь подполз к Бруте и стукал его панцирем по голове пока тот не застонал. – Вставай, парень., сказал Ом. «Жизнь это пляж, вспомнил он. А потом ты умираешь». Брута подтянул себя в позицию на коленях. Есть пляжи, взывающие о ярких зонтиках. Есть пляжи, повествующие о величии моря. Этот пляж был другим. Это была всего лишь бесплодная полоса, где земля встречалась с океаном. Эродируемый ветром плавник высился на верхней границе прилива. Воздух гудел от мелких противных насекомых. Здешний запах наводил на мысль о том, что тут что-то сгнило, давно, где-то, где его не смогли найти кривоклювы. Это был не хороший пляж. – Ох. Боже. – Это лучше, чем стонать, ободряюще сказал Ом. – Не знаю. – Брута поглядел вдоль берега. – Здесь есть вода попить?
– Не думаю, сказал Ом. – Оссори, 5, стих 3, говорит, что ты заставил течь живительную воду в сухой пустыне, сказал Брута. – Это небольшое поэтическое преувеличение, сказал Ом. – Ты не можешь даже этого?
– Нет. Брута снова оглядел пустыню. Позади линии плавника и нескольких лоскутков травы, казавшейся жухлой даже в процессе роста, простирались дюны. – Какая дорога в Омнию? – сказал он. – Мы не хотим идти в Омнию, сказал Ом. Брута посмотрел на черепаху. Потом поднял ее вверх. – Я думаю, эта, сказал он. Лапки Ома бешенно колотились. – Зачем ты хочешь идти в Омнию? – сказал он. – Я не хочу, – сказал Брута. – Но я все равно иду.
* * *
Солнце висело высоко над пляжем. Или, возможно, не висело. Теперь Брута знал про Солнце. Это истекало в его голове. Эфебцы очень интересовались астрономией. Эксплетиус доказал, что Диск имеет десять тысяч миль в поперечнике. Фебриус, расставив на рассвете рабов с хорошей реакцией и звонкими голосами, на всей протяженности страны, доказал, что свет движется примерно с той же скоростью, что и звук. И Дидактилос заключил, что, в таком случае, чтобы пройти между слонами, солнце должно проделывать по крайней мере тридцать пять тысяч миль по орбите каждый день, или, иначе говоря, двигаться вдвое быстрее, чем его свет. Что означает, что самое большее, что можно увидеть, это где солнце было, разве что дважды в день, когда оно догоняет себя самое, и это значит, что все солнце целиком является движущейся со сверхсветовой скоростью частицей, тахионом, или, как сказал Дидактилос, сволочью. Было по-прежнему жарко. Безжизненное море, казалось, испарялось. Брута устало тащился вдоль берега, прямо над единственным участком тени на сотни миль. Было слишком жарко. Там и тут в пене на краю моря крутились кусочки дерева. Впереди над песком висело мерцающее облако. В центре него была черная клякса. Подойдя, он взглянул на него без эмоций, неспособный нормально рассуждать. Это было всего лишь смутное пятно в мире оранжевой жары, расширяющееся и сжимающееся в вибрирующем мареве. Ближе, это превратилось в Ворбиса. Прошло долгое время, пока эта мысль просочилась в мозг Бруты. Ворбис. Без робы. Все сорвано. В одной майке. Пробитой гвоздями. В крови. Одна нога. Разодрана. Камни. Ворбис. Ворбис. Брута рухнул на колени. На линии прилива закричал кривоклюв. – Он еще… жив, заключил он. – Жаль, сказал Ом. – Мы должны что-нибудь сделать… для него. – Да? Может, найти камень и проломить ему череп? – сказал Ом. – Мы не можем просто бросить его тут. – Взгляни на нас. – Нет. Брута подсунул руку под дьякона и попытался его поднять. К его тупому удивлению, Ворбис почти ничего не весил. Роба дьякона скрывала тело, состоявшее из натянутой на кости кожи. Брута смог бы переломить его голыми руками. – А как же я? – захныкал Ом. Брута перебросил Ворбиса через плече. – У тебя четыре ноги, сказал он. – Я – твой Бог.!
65 
