137 
Генри тихо постучал и вошел.
Он много лет не бывал здесь. В гостиной все было в точности так, как в те времена, когда он и Катон сидели тут, хрустя чипсами и запивая их кока-колой. Он помнил эту сизо-серую комнату, серые фотографии Греции на стенах, серый копенгагенский фарфор, искусственные цветы на каминной полке. Помнил, какая это была скромная, милая и без претензий комната. У окна, в кресле, поставив ноги на скамеечку, полулежала Колетта, укрытая сине-белым пледом. Она выглядела непривычной, старше, очень бледная, волосы, как сначала почудилось Генри, подстрижены. Но оказалось, они туго собраны сзади и заплетены в косу, а коса закинута за подушку. Выпуклый лоб напряженно сморщен, зрачки расширены. На ней была клетчатая домашняя блуза поверх рубашки в полоску. Когда он вошел, она держала руку у щеки и, увидев его, отвела ладонь, открыв толстый марлевый тампон, прикрепленный пластырем.
Колетта не улыбнулась, Генри тоже. Уголки губ у нее скорбно опустились, и он ощутил, что и у него они опускаются, словно он смотрит в зеркало. Кресло было повернуто спинкой к окну, и он скорее почувствовал, чем заметил бездонный страх в ее глазах. При виде ее он испытал вместе боль и странное облегчение, как человек, исчерпавший силы, испытывает облегчение, сорвавшись и падая. Он приблизился и пожал протянутую руку.
— Спасибо, что так скоро пришел.
— Не стоит благодарности.
— Присядь.
Он подвинул себе кресло.
— Тут не слишком жарко? Не загасить камин? Похоже, я теперь никогда не согреюсь.
— Нет-нет, все хорошо. Как ты?
— Я нормально. Слушай, я хочу поговорить с тобой.
Генри напрягся, затаил дыхание и пристально посмотрел на нее.
— Поговорить о Катоне.
— А-а.
Генри отвернулся и принялся разглядывать фотографию Парфенона, слыша, как нелепо участилось его дыхание.
— Я должна сказать все очень быстро, пока папа не вошел… понимаешь… я совсем не хочу надоедать тебе… но ты единственный, с кем я могу говорить, я хочу, чтобы ты повидал Катона.
— Ну конечно, — сказал Генри, — Сделаю все, что попросишь.
— Дело в том, что… я боюсь, что Катон может сойти с ума.
— Да ну, что ты… такого с ним не случится.
— Ты знаешь, что Джо умер?
— Знаю.
Колетта помолчала, прикусив губу. «Только не заплачь, — подумал Генри. А потом: — Да, заплачь, горько заплачь, и я заплачу с тобой».
Колетта не заплакала.
— Дело не в том, что Катон сломлен, он не сломлен — пока, во всяком случае. Он потрясающий. Тебе известно, что он ходил к миссис Беккет, сам рассказал ей все?
— К миссис Беккет?
— К матери Джо.
— Это он хорошо поступил.
— Да, правда? Но я так боюсь…
— Что это за место, где они держали тебя, на что было похоже, когда?..
— Подземелье под пустырем у Миссии. Мне казалось, оно очень далеко, должно быть, мы ходили по кругу, а потом он завязал мне глаза. Бульдозеры раскопали вход, но его закрыли листами гофрированного железа. Это была часть сверхсекретного убежища времен войны…
— Но как ты выбралась оттуда и как… Твой отец немного рассказал Люцию и…
— Он не знает всего, а газеты просто смешали… в конце Катон лежал, обессилев после того, как ударил Джо… Джо был без сознания, и я… набросила на себя одежду…
— Боже!
— Выбежала оттуда, нашла телефон, потом приехали полиция и «скорая» и… Но я не то хотела рассказать тебе. Понимаешь, это касается Катона, боюсь, что он узнает, а может, уже узнал и это сведет его с ума…
— Узнает — что?
— Что произошло на самом деле. Видишь ли, полиция вела себя замечательно, они были так добры, они поняли…
— Колетта, успокойся, объясни, о чем идет речь.
— Полиция не сказала ему, по крайней мере обещала не говорить… конечно, ты можешь спросить их… но хочу быть уверена, что он не знает…
— Не знает — что?
— Что не было никакой банды… все это было… чем-то вроде шутки… Джо был один… знаю, это было ужасно, потому что он вынудил тебя прийти и принести деньги и он терроризировал Катона, но он сказал: если бы Катон воспротивился, он бы его не тронул, открыл бы правду и рассмеялся…
— Погоди, погоди, ты имеешь в виду, что не было никакой мафии или там?..
— Да! Не было никого, кроме Джо. И… о, Генри!., это все моя вина, это так ужасно, ужасно, ужасно, мне теперь вечно жить с этим, и никому нельзя рассказать.
Теперь появились слезы: не хлынули бурно, а тихо потекли по щекам.
137 
