Особенно,... 
2 
А потом, четыре года спустя, она ухаживала за миссис Миллер. когда та умирала от испанки. Домоправительница научила Одри управлять богатым аристократическим домом, посвятила во все тонкости и секреты своего ремесла, объяснив, чего неукоснительно требует дед. Юная хозяйка хорошо усвоила эти уроки и довела искусство управления домом до совершенства, …Одри в халате из розового атласа быстро прошла в столовую через анфиладу парадных комнат, села на свое обычное место в дальнем конце обеденного стола и нажала на рубиновую с нефритовым ободком кнопку. Девушка всегда завтракала здесь, в отличие от сестры, которой приносили завтрак в постель на серебряном подносе, покрытом белоснежной салфеткой. На звонок тотчас явилась горничная в сером форменном платье, в белом, жестко накрахмаленном переднике, манжетах и наколке и, волнуясь, устремила взгляд на молодую женщину, которая сидела прямо, не касаясь спинки орехового инкрустированного стула времен королевы Анны.
— Что вам угодно, мисс Рисколл?
— Мэри, мне сегодня только кофе.
— Сейчас принесу, мисс Рисколл.
— Благодарю.
Одри холодно, без улыбки посмотрела на горничную. Да, слуги боятся ее, боятся почти все, кроме тех, кто хорошо знает, кто помнит маленькую девочку, которая сломя голову носилась по лужайке перед домом, играла в прятки, в мяч, каталась на велосипеде, однажды даже упала с дерева… Но Мэри все это неведомо, она одних лет с Одри и видит перед собой лишь чопорную, властную хозяйку и, конечно, даже не подозревает о том, что неприступно строгая мисс Рисколл на самом деле обладает великолепным чувством юмора — нужно только внимательно вглядеться в ее замечательные синие глаза. Но мало кто дает себе труд разглядывать невидимые на первый взгляд особенности характера мисс Рисколл, и уж тем более прислуга, для которой она просто холодная, безнадежная старая дева, вековуха.
Одри в доме иначе как вековухой за глаза не называли, а вот младшая, Аннабел, была чудо как хороша собой. Белокурая, с нежным ангельским личиком, Аннабел была хрупка и воздушна, поистине неземное создание — образ, столь пленительный и ценимый в тридцатые годы, равно как и в двадцатые, и в десятые годы, а также сто, двести, и триста, и еще не сосчитать сколько лет назад. Сказочная принцесса, прелестное, беспомощное дитя… Одри до сих пор помнит, как пела, убаюкивая сестренку, когда их родители погибли, возвращаясь домой с острова Бора-Бора. Отец проводил свою жизнь в путешествиях; это была страсть, которой он не мог противиться, и их мать всюду сопровождала его, опасаясь, что иначе муж ее бросит. Так вместе с ним она отправилась и на дно океана, когда корабль потерпел крушение, попав в шторм в двух днях пути от Папеэте. Ни обломков, ни останков так потом и не нашли. Две маленькие девочки остались одни на белом свете, из родственников у них был только старый дед. Ах как испугалась бедняжка Аннабел, впервые представ пред его грозными очами, как сжала ее руку Одри, у девчушек даже пальчики побелели. Одри слегка усмехнулась, вспомнив эту сцену. Да, нагнал тогда дед на них страху, особенно на маленькую Анни, уж он постарался.
Горничная налила Одри кофе из серебряного кофейника с ручкой из слоновой кости. Как и множество других красивых дорогих вещей, принадлежавших родителям Одри, кофейник приплыл в дом деда вместе с девочками из Гонолулу. Отец был совершенно равнодушен к роскоши и комфорту, и потому почти все, что брала с собой из дому их мать, обычно так и лежало нераспакованным в ящиках. Если что и влекло отца, так это странствия по белу свету; если он чем и дорожил, так это альбомами, которые он составлял, завершив очередное путешествие.
Одри до сих пор хранит их у себя в комнате в книжном шкафу.
Дед эти альбомы видеть не может, они напоминают ему о горькой утрате, о потере единственного сына, об этой «дурьей башке» — других слов для сына у него не было. Сам погиб, жену погубил, ему, старику, двух своих маленьких дочерей повесил на шею. Дед притворялся, что девочки его ужасно обременяют, и твердил, что они должны трудиться; он не потерпит, чтобы они росли бездельницами. Заставил их учиться шить и вышивать, и Аннабел научилась, а вот Одри — ни в какую: девочка не любила ни шить, ни рисовать, ни ухаживать за цветами в саду, ни стряпать. Ее акварели были из рук вон плохи, она не могла срифмовать и двух строк, ненавидела музеи, скучала на симфонических концертах, зато увлекалась фотографией и запоем читала книги о приключениях и путешествиях по дальним неведомым странам, ходила на лекции вдохновенных чудаков-ученых, подолгу выстаивала на берегу у самой кромки воды и, мечтательно закрыв глаза, вдыхала запах океана. И еще она безупречно вела дом деда: держала в ежовых рукавицах прислугу, каждую неделю придирчиво проверяла расходные книги, чтобы никто не обсчитал деда ни на грош, следила за тем, чтобы кладовая вовремя пополнялась запасами провизии — там не было разве что птичьего молока. Она блестяще вела любое дело, но, увы, дела никакого не было, только дом Эдварда Рисколла.
2 
