Главное, что ему не нравилось в Тимми, был этот замот — то, что его считали «беззаботной пташкой». Я Тимми знаю. Ты Тимми знаешь. Это было бы как раз в его духе, правда? Свернуть шею парочке черных медведей, поймать джип, успеть на следующий самолет из Аммана и вразвалку войти в двери с вещмешком на спине. Теперь Китовы часы даже не пытались показывать точное время. Постойте. Они тикнули. А потом, через некоторое время, тикнули еще раз. Невероятно — времени было всего девять пятнадцать.
Предвкушение, ожидание — не как пассивное состояние, но как наихлопотливейшее и наиблестящее из занятий; это была юность. К тому же ожидание преподало ему и кое-какой литературный урок. Теперь он понимал, почему умирание много веков служило поэтическим синонимом завершения сексуального акта у мужчин («Так вечно жить — или навек уснуть»[71]). В тот момент, но не прежде, умереть было не страшно.
— Сколько за ту крысу в витрине хотят? — спросил Уиттэкер. — Ту, с пресмыкающимся хвостом.
— Это не крыса. Возможно, терьер, — поправила Лили. — Помесь с маленькой таксой.
— Нет, ее глаза выдают, — сказала Шехерезада. — И усы.
— Эта жратва у нее в миске, — заметил Уиттэкер. — Ей такое не подходит. Ей хочется хорошенькую порцию мусора.
— И чтобы подали в консервной банке, — добавила Шехерезада, — похожей на мусорный бак.
— Какие вы противные, — вздохнула Лили.
— Так сколько стоит эта крыса? Пойду спрошу, что и как. — Произнеся слово «что» на английский манер, Уиттэкер под звук колокольчика вошел в лавку.
— Лили, если дешевая, придется тебе ее купить, — сказала Шехерезада. — Можешь держать ее у себя в комнате, в хлебнице.
— Какая ты недобрая. Знаешь, у собак ведь тоже есть чувства.
— Ага, только немного, — сказал Кит, услышавший, что церковные колокола пробили десять. — Гуманно было бы купить ее и отпустить на волю.
— М-м. Капля — ой! — могла бы отвезти ее обратно в Неаполь, — предложила Шехерезада. — И выпустить на пристани.
— Перестань. Смотри — она тебя ненавидит. Вас обоих. От вас ей одни мучения.
И действительно, послышалась серия раздерганных, писклявых звуков, эхом отражавшихся от стекла.
— Не смейтесь над ней! Хуже этого ничего нет!
Это была Глория, стоявшая в нескольких ярдах от них, выставив перед собой свой блокнот для зарисовок; она смотрела, мигая, на ту сторону площади, где красовалось глупое величие Санта-Марии.
— Ни в коем случае нельзя так делать! — крикнула она. — Нельзя смеяться над собаками.
Дверь снова звякнула; Уиттэкер невнятно говорил:
— Она… это бесплатно. Крыса не стоит вообще ничего. Она тут уже полтора года, и никто про нее ни разу не спрашивал.
Они стояли и молчали. Всю жизнь провести в витрине зоомагазина, думал Кит. Выставленным на продажу, когда тебя никто не покупет и даже не спрашивает. Это заключение, эта девственность…
— И это еще не самое страшное, — продолжал Уиттэкер. — Ее зовут Адриано.
Это тоже было совсем не смешно.
— А это что такое? — воскликнула Глория, только что приблизившаяся, прижимая к груди блокнот. — Не понимаю. Я думала, это у них собака.
— Ой, глядите, она плачет!
— Это давние слезы, — сказала Лили Киту. — Они давно высохли.
Глория замешкалась, а остальные двинулись прочь; на пути вверх по крутому склону они застряли позади стада коз. Они ползли за ними следом, а старые козлы побрякивали и позвякивали в такт своим медленно, с трудом передвигающимся лопаткам. Нельзя было не заметить одной вещи — воистину страшной коллекции генитальных неполадок и дефорамаций. «Ты погляди, — безмолвно говорили они все. — Господи, ты погляди на это». Стадо, если смотреть на него сзади, являло собой покачивающуюся процессию авосек, в каждой из которых содержался какой-нибудь испорченный овощ: гнилой клубень, картофелина, вся в рытвинах, два черных авокадо. «Господи помилуй, ты только погляди на это».
— Расплата за грехи, — сказала Глория, догнав их. — Вот вам, пожалуйста.
Позже, гораздо позже, гораздо, гораздо позже, когда они варили кофе, в кухню вошла Глория с одним-единственным листом белой бумаги.
— Набросок, — сказала она, выходя, — вашей крысы.
Это оказался Адриано, поразительно живой: каждая волна короткой жесткой шерсти, статическая энергия хвоста-пуповины, белая петля ошейника, пышность подбитого мягким насеста.