46 
Что все это значит, в конце концов?!
А может, наплевать на все? Сказать Чаку, чтобы вез меня куда угодно, лишь бы подальше от Херсон-Града и ущелья гетманов, спрятаться где-то в глуши, заняться охотой или чем-то другим, забыть и про Ладу Приор, и про Херсон-Град?
Нет. Я буду постоянно думать о случившемся. Надо разобраться во всем сейчас.
— Чак, ты слышал что-то про мою семью?
— Ну, про батю, Сида-старшего, все слышали…
— А про мать?
— Про мать мало что говорили. Из кочевых она. Перед самой смертью Августа вернулась к своим. Причем вроде как не просто вернулась — сбежала из Херсон-Града. А зачем, почему от сынка родного бежать? Не знаю.
— Когда я очнулся в лодке, за мной гнались кочевые. Может, это как-то связано с моей матерью?
— Да я откель знаю?
— А как ты попал к гетманам?
— Ну, свернул туда, когда баба эта татуированная со своими ушла. Я в Инкермане баллоны наполняю иногда, гейзеры же там. В общем, прикатил как обычно, и тут вдруг — не выпускают меня! Решили, наверно, термоплан мой в войне против херсонцев использовать. Я навроде как свободно там по площадке ходить мог, да указ охранникам был даден, чтоб не выпускали меня из ущелья и газом не давали заправляться. Еще механикам сказали мне не помогать.
— Мы едем в Херсон-Град?
Автобус достиг расселины между холмами, и стало темнее.
— А куда ж еще?
— Раньше ты там бывал?
— Ха! Я везде бывал. Чака везде знают, управила. Хотя, получается, ты теперь не управила у нас, да? Ладно, не важно. И на Корабле Чака знают, там я тоже швартуюсь, и в Арзамасе знают, и в Московии, и даже в Твердыне Киевской!
Мы проехали холмы, и впереди раскинулась пустошь, покрытая невысокими скалами, которые напоминали угловатые, плохо отесанные надгробные памятники.
— Кладбище, — сказал карлик. — Так это место называют.
Я выпрямился и прошелся вдоль стены, придерживаясь за нее. Чак, прищурившись, выглянул из кабины.
— Ну и рожа у тебя потерянная. Не знаешь, чё дальше делать? Короче, щас в Херсон-Град надо пилить, все одно больше никуда не доедем. Горючки мало, «Каботажник» мой побитый весь. Нас любая банда кетчеров одолеет или еще кто наскочить может. Так что я в Херсон-Град по любому, у меня там механик знакомый, я к нему так и так собирался, потому что должен он мне кой-чего. А ты решай. Хотя ежели таки не управила ты — так что тебе там делать?
— Если брат Лады все еще жив, я хочу спасти его.
— Какой еще брат Лады? — объехав упавшую решетчатую вышку, лежащую верхушкой на скале, карлик снова оглянулся на меня.
— Сын воеводы Лонгина. Он в плену в Херсон-Граде. Если еще жив…
— И ты его вызволить хочешь из самого Большого дома?
— Вызволить и во всем разобраться.
Чак почесал макушку, автобус качнулся, и он схватился за руль.
— Слушай, Мира твоя — змея подколодная. Про нее такое рассказывают… Почище, чем про самого управилу херсонского. Она когда-то приказала ферму вместе с хозяевами, батраками, вместе с детишками сжечь, для чего-то ей земля та понадобилась. А что они там с людями в подвалах Большого дома вытворяют! И ты к ним в лапы прямиком лезешь? Теперь, когда вроде как сомневаться стал, что ты управитель херсонский и брат ее? Не, ну ты псих совсем! На всю голову псих!
Он что-то еще говорил, но слова едва доносились до меня. В голове гудело, и далекий голос монотонно выкрикивал: «Псих… Псих… Псих…» Подогнулись колени. Присев под стеной, я зажмурился и сжал голову руками. Накатила темная волна, накрыла меня с головой, закружила, понесла куда-то. Я уже не сидел в «Каботажнике», а лежал на койке, пристегнутый ремнями, весь в крови, ссадинах и синяках. В наэлектризованных волосах проскакивали искры, рядом стоял старик в заношенной мешковатой хламиде, он держал два электрода: один загнут крюком и заострен, второй на конце расплющен. Провода от электродов тянулись к необычной машине под стеной.
Распахнулась дверь, в проеме возникло жуткое существо: красно-коричневое лицо в слизистых буграх, трещинах и язвах, на голове пучки длинных светлых волос и проплешины цвета сырого мяса. Страшное создание было одето в просторную пижаму, длинные тонкие кисти, торчавшие из рукавов, трепыхались, как крылышки у цыпленка, посверкивая золотыми кольцами на пальцах. Кривясь и кусая губы, оно завывало:
— Альи… Альи… Ы-ы… Алы-ы…
Оно шло ко мне, протягивая руки, и самым страшным было то, что я не мог сбежать от него — или, наоборот, наброситься и сбить с ног, — не мог даже отпрянуть; я лежал, пристегнутый ремнями, и дергался, пытаясь вырваться.
46 
