89 
Он снова поцеловал:
– Не говори больше глупостей!
…и вглядывался в ее мокрые глаза, блестящие в темноте, дотрагивался пальцами до прозрачных пушистых ресниц – она моргала, убирала его руку, а потом следовала за его рукой, к нему на грудь, и царапала ему кожу на плече.
Так они попрощались.
Разлука оказалась мучительной с самого начала. Бывает, выходишь в долгий путь полным сил, к середине пути устаешь, но уже видна цель, и идти легко. Но бывает – и так было для них – делаешь первый шаг уже уставшим, и длинная дорога, стелящаяся впереди, кажется бесконечной и ненужной мукой.
Тоска той зимы не была естественной тоской влюбленных. Для этого они слишком мало видели и знали друг друга, слишком мало были привязаны друг к другу обстоятельствами. То была тоска по проблеску смысла, по необходимости существования. Им так хотелось нуждаться друг в друге, в будущем или хотя бы в прошлом.
Расстались внезапно, как обычно: Нора поправляла простыни, и возлюбленного уже не было, когда она убрала волосы с лица. Ей показалось, что она слышит удаляющиеся шаги, но необязательно были шаги его шагами, возможно, проходила вдалеке Мани, или проходил Гуидо, или кто-то еще. Она легла на расправленную влажную простыню и захотела заснуть, но заснуть не могла: оставшаяся внутри пустота мешала, заполнить ее можно было только собой: уйти еще глубже в себя, увести внутрь то, что осталось, не оставляя даже видимости себя, схлопнуться, словно закончившаяся вселенная. Нора же, наоборот, растягивалась в постели в длину, раскрывала руки, и пустота растягивалась и раскрывалась вместе с ней. Со временем пустота определилась: стала тоской, стремлением, безысходным, как тело.
Николай же нашел для себя выход: зимой он встречался – иногда, субботними вечерами – с проституткой, совсем молоденькой и молчаливой. Порой именно ей хотелось рассказать о Норе, но он боялся отпугнуть ее своим безумием.
Внутри зимы все было как обычно: электрический свет и стены, утром бутерброд в темноте и льющийся мимо чашки кофе, в ранних сумерках свечение испещренного знаками монитора, на который не было сил смотреть. Снег то выпадал, то таял, желтел от собачьей мочи и смерзался, в зависимости от температуры; то летали, то клевали мусор черные вороны. Ездил на машине вместо трамвая – якобы чтобы не мерзнуть, но на самом деле чтобы не видеть никого. На работе все равно приходилось кого-нибудь видеть. Бессмысленные фразы были все тяжелее, как и взгляды знакомых женщин, за спиной шепчущихся о том, что у него депрессия. Он ждал: рано или поздно откроются ошибки в работе, о которой не мог думать, и больше всего боялся, что откроются уже у заказчиков, но ошибки не открывались, он оставался таким же надежным, делал с ненавистью, но правильно.
Несколько раз виделся с Леночкой. На ходу – Лена была озабочена, спешила, усталые морщинки у глаз просвечивали сквозь тональный крем, – передавала ему бумаги, и вопрос «Как она вообще?» оставался невысказанным – слишком неуместен – и почти неясно было, для чего бумаги. С Александром Дымановым не виделся, с ним больше нечего было решать. Случайно, занимаясь чем-то другим, нашел место, подходящее ему по профилю, но в Австралии, долго и безрадостно смеялся в сложенные ладони – кто-то знает, как получить австралийскую визу? – при встрече то же громко спросил у Леночки – она задумалась, черкнула ему рецепт успокоительного, но посоветовала в аптеку не ходить, а напиться в хорошей компании.
Элеоноре Фелисии пришло новое сообщение от кузена Ниффлонгера, немного недовольное по тону, но намекающее на грандиозность предстоящего праздника.
Пусть.
Нора вставала рано, до электрического рассвета, звала заспанных служанок, ее мыли, одевали в платья серых оттенков, с прозрачными серыми покрывалами, и она отправлялась в путь. Отрываясь от безнадежных пасьянсов, шла вдаль, через одинаковые смежные комнаты, чтобы вечером быть раздетой и лечь в постель, на спину, с открытыми глазами – в попытке вызвать в сердце память о дне прощания. Памяти не было. Была – всего один раз и не в спальне. Всего один раз остановилась в своем бесконечном пути: неожиданно полился свет, не обычный свет экономных ламп, а золотой, который проходил сквозь все стены, зеркала и картины, делая их прозрачными, и платье на ней исчезло, оставляя розовую полупрозрачную кожу. Они вспомнили друг о друге одновременно, догадалась она, но тут же снова всё забыла – это была короткая вспышка радости, и снова сгустились стены, затвердела на теле одежда, собралась в горле безмолвная тоска… (в это мгновение Николай поставил возле клавиатуры чашку, по внешней стенке которой текла тонкая черная струйка кофе, за спиной спросили: «Ты что там? В порядке?» – и ответил, откашливаясь: «В порядке… Глотнул горячего»).
89 
