Лёгкий, ненавязчивый романчик 
54 
— …латышская оказалась у попов. Продали, подарили — неизвестно. Да и бог с ними. Главное, что Синод теперь бодается с Кремлем на тему царского LV. А это в нынешних ценах — миллиардов восемьсот… И Синод собирается пленку, копию то есть, предать гласности. То есть ни вашим ни нашим: не хотите делиться, Чернышевского хватать будем вместе… Да почему взяли тогда на себя долги Союза? — ликвидировать пайщиков. Для чего еще в 91-м кости начали копать? — затем, что одного трупа не хватало на обеих пленках. С этим и хотели в калашный ряд к швейцарцам: гоните кровные. Заодно и за эсэсэр рассчитаемся. Но тогда, в начале девяностых, срослось и безо всяких доказательств. То есть швейцарцы и пленки, и наследницу, и экспертизу предварительную посмотрели, но сказали так: деньги возвращаем без бибиси-дискуссий и прочего говна, но только половину. Если откажетесь, то, может, получите и все. Лет эдак через триста. Когда на то будет законное судебное решение. А пока что можем предоставить продовольственный кредит. Ударили по рукам. Да впопыхах забыли про попов. Ну, или дали отходного — на семечки. Те и замахали пленкой… По привычке хотели сначала патриарха усыпить. Не вышло. А может быть, времена другие настали — от греха, подумали, подальше. Церкви, монастыри передавать подались. Даже этот, на месте бассейна, подняли. Да даже землю обещаются вернуть… И что? Долю, конечно, Синод свою укоротил, но в пропорции к уступкам: не половина от половины, а, скажем, процентов сорок. Или так: святые отцы еще пророчили восстановление монархии на миллениум. То есть не надо вообще ничего. Наливайте снова бассейн. Да здравствует Реставрация. Хотя бы в английском варианте. Чему, конечно, не только бывший совок, а и нынешний… — Луиза Раульевна закашлялась. — …не обрадуется… Помните перепохороны в Петропавловке? Попы тогда отработали по костям, как по неизвестным мученикам. Не как по Романовым. Патриарха не было. Почему?..
Дальше Подорогин слушать не стал и выключил магнитофон. Закурив, он вышел в вестибюль и присел на корточках к стене.
Если кому-то пристало вычеркнуть его из жизни, не убивая, то, разумеется, цель эта была достигнута. Сегодня у него не было ни семьи, ни дела, ни даже сколько-нибудь внятного вида на будущее. У него был паспорт покойника и внешность, напоминавшая покойного при жизни. Официально он теперь имел право удостоверять свою личность только одним документом — свидетельством о смерти, и свидетельство это, скорей всего, уже было предъявлено Наталье. Однако зачем — и, самое главное, кому — потребовалась его гражданская казнь?
Лет шесть тому назад, после ночного купания в Байкале, у него вынырнул простатит. Тогда, следуя клиническому напутствию — ни женщин, ни спиртного, ни острого, — он чуть не сошел с ума. Мало того что позади остался двухнедельный курс лечения (включая день, когда, в отсутствие медицинских перчаток, врач был вынужден использовать презерватив), так Подорогин, взявшись подстраховать урологов, опознал у себя по фельдшерскому справочнику то, что затем практически слово в слово ему подтвердили в институте онкологии. Не разжившись иными действенными рецептами, кроме общепринятых изуверских, он сдал анализы, после чего пил почти неделю, а затем, придя за результатами, был буднично и банально избавлен как от опухоли, так и от сумасшествия. В то благословенное утро, так и не протрезвев толком, он воскрес, заново родился к жизни. Что сейчас?
День он провел так, словно был в городе приезжим. Его либо толкали со всех сторон, либо обходили загодя, как неодушевленное и опасное препятствие. Он был бельмом на глазу разом у всей толпы, методично оттиравшей его то на обочину, то в подворотню, то в сугроб.
На первой же станции метро его атаковал калека с атласом городских достопримечательностей и толстенным энциклопедическим словарем. Оба издания на ломаном английском ему были предложены за сто долларов. Подорогин расплатился без слов. Обалдевший коммивояжер, скрипя протезом, еще недолго влачился следом, требуя каких-то гарантий, но выдохся, отстал с проклятиями. Атлас Подорогин выбросил за ближайшим углом, со словаря сорвал защитную пленку и нес его в скрещенных руках, словно младенца.
Наугад, влекомый неиссякаемым подземным потоком, он входил в просторные штольни переходов и также вслепую втискивался в поезда. В лицах попутчиков ему чудилась печать общей тайны, загадки, но, видимо, лишь потому, что в отличие от него все они только отбывали свое временное бездвижие в тесноте. Исключение составляли дети. Тайна, в которую были посвящены окружавшие их взрослые, оставалась за семью печатями и для них. Они непоседливо оглядывались, хныкали, теребили родителей, и одна такая маявшаяся девчушка, встретившись с Подорогиным глазами, немало удивленная отзывчивостью «посвященного», кокетничала с ним до тех пор, пока ее не одернули. Подорогину же вспомнилась Маруська, бывшая с девочкой одних лет, он пробрался в угол вагона, приставил словарь к ходящей стене и уперся лбом в обложку…
54 
