139 
— И хорошо сделали. Чаю, может быть? Есть и покрепче…
— Благодарю, ничего не нужно. Я был, собственно, у Григория Ахилловича, — сказал Варченко, вглядываясь в Остромова с особенной пристальностью, но не заметил решительно ничего, кроме любезного внимания.
— Везде-то вы были, — сказал Остромов, улыбаясь. — И у Якова Савельевича, и у Григория Ахилловича.
Это был укол, но дружеский, без яда.
— Григорий Ахиллович отходит от дел, — произнес Варченко и опять замолчал, словно ожидая вопроса.
— Так я весь внимание, — после паузы подбодрил его Остромов.
— Это означает, — продолжал гость, словно досадуя, что вынужден разъяснять очевидное, — это означает, что русский оккультизм сейчас обезглавлен.
— Отчего же вы думаете, — спросил Остромов невинно, — что русскому оккультизму необходим единый глава?
— Гм, — кашлянул Варченко и побагровел. — Я думал, что это очевидно.
— Не совсем, не совсем. Или вы думаете, что нам нужен, так сказать, Главоккульт?
Это было сказано, н-да!
— Нам — не нужен Главоккульт, — сказал Варченко, не улыбнувшись. — Но чтобы Главоккульта не сделали другие, согласитесь, мы должны быть едины.
— Как же это возможно? — любезней прежнего спросил Остромов. Отчего-то ему хотелось на фоне багрового гостя, каждое слово выталкивавшего со значением, с натугой, — выглядеть особенно легким, выступать в амплуа «И». Эта буква ассоциировалась у него именно с таким поведением: ирония, искристость, исподволь. — При таком количестве школ… вам, конечно, известных…
— Людей вообще множество, — брюзгливо заметил Варченко, словно хотел сократить их количество. — Однако они соблюдают некий порядок и действуют сообразно иерархии. Оккультные силы должны быть подчинены дисциплине вне зависимости от того, кто и как практикует… и каким антуражем пользуется. Мы, на истинных высотах, должны понимать, что люди нашего круга едины. Либо люди видят тонкий мир и работают для него, либо он им чужд, и тогда procul este, profani[21]. Церковь тоже, положим, отделена — но церковь живет иерархией, и если мы хотим действовать и нечто значить… если мы имеем в виду в конце концов дать людям веру, когда, уж позвольте откровенность, они окончательно выкинут марксизм… мы должны быть организацией, а не сбродом. Место в этой иерархии можно обсуждать, тут, я думаю, мы не разойдемся… но согласитесь, что без структуры работа немыслима. Созданием этой структуры — общероссийской, как вы понимаете, — я сейчас и занимаюсь, и в этих рамках нахожусь в Ленинграде.
В рамках, нахожусь… Он сказал бы еще «являюсь». Отчего все люди из главков говорили здесь так одинаково?
— Что же, это с нашими целями никак не расходится, — пожал плечами Остромов. — Позволительно ли узнать: рассчитываете ли вы связаться с заграницей? Там ведь тоже серьезные силы, брожения, и мы могли бы…
— Непременно, — холодно сказал Варченко. — С Германией в особенности.
С Германией так с Германией, подумал Остромов. Нас выпусти за Вержболово, а там справимся.
Варченко, однако, продолжал молчать и надуваться, словно ждал особой реакции на Германию.
— Родина мирового духа, — почтительно сказал Остромов. Неожиданно глаза Варченки потеплели.
— И сейчас снова, — сказал он уже гораздо мягче.
— Конечно, конечно.
В этот момент раздался звонок, и Остромов, разведя руками в знак извинения, отправился в прихожую. Жаль было бы прогнать Ирину: тиковый толстяк был явно из бюрократов, подгребавших все под себя, и пусть бы подгребал, нам-то что, — он мог быть полезен, хоть и крайне туп с виду, однако ночи с Ириной не стоил никак.
Ирина была свежа, как всегда после спектакля, словно подпитываясь любовью зала, — она вообще не знала усталости и после самой акробатической ночи любви бывала свежа, как Эос, тогда как даже простое подметание пола состаривало ее на двадцать лет. От нее несколько пахло вином.
— Ммой ссфинкс, — сказала она Остромову. — Ммой пфе… ммой ффеникс.
Остромов поклонился Варченке:
— Это Ирина, одна из самых талантливых медиумичек, — он шутя нагнул ее голову, кланяйся, дура.
— Да уж вижу, — кряхтя, поднялся Варченко, словно желая сказать: вижу, каким медиумизмом вы тут занимаетесь.
— Я надеюсь, во вторник вы почтите нас посещением, — пригласил Остромов.
— Непременно, — пробурчал Варченко, влезая в туфли. Он был крайне недоволен: только собрались поговорить, и, кажется, о серьезном… Способности Остромова он толком не проверил, вот разве что сейчас… И, уже взявшись за ручку двери, он по извечной русской привычке задерживаться в прихожей обернулся; глазки его буравами впились в Остромова. Он молчал и дулся, изо всех сил транслируя мысль.
139 
