Лёгкий, ненавязчивый романчик 
132 
— Во всяком случае, не из народа. А вы хитрый малый, Маринелли!
— Друг мой, я слишком долго пел арии мудрецов и злодеев. Доверяйте музыкантам, они всегда умеют расслышать главную тему в оркестровом хаосе! Ваша главная тема — поиск победителя; им будет тот, кто ограничен наименьшим числом условностей. Право, с русскими низами в этом смысле могут посоперничать только немцы — они жадней. Вы не боитесь, что вас покорят немцы? Вся Европа дала им по шапке, и только Россия собирается подписывать мир…
— В России все увязнут, — твердо сказал Ять. — Но ешьте, ешьте! У нас тут относительно сытно — опять же благодаря татарам и грекам.
— Я не могу испытывать два наслаждения разом, а здесь их целых три: красавица, каких я давно не видел, беседа, которой был лишен почти неделю, и жареное мясо, которого не ел с той самой ночи в Симферополе! Теперь, конечно, они пируют (и впрямь в обеих татарских корчмах — на въезде и выезде из Гурзуфа — жарилась баранина и распивалось вино), но статус наш непрочен. Подумайте о том, что я сказал, Ять!
Поздним вечером они, захватив Зуева, гуляли по набережной. В кромешной тьме едва серебрилась пена прибоя, как полоска белка из-под ресниц. К вечеру с гор наползли тучи, луны не было видно, и, кроме белой мерцающей полосы, поначалу на море нельзя было разглядеть ничего. Лишь потом, приглядевшись, Ять различил в невероятной дали крошечный пароходик, Бог весть как сюда забредший: два дрожащих огонька на самом горизонте. В корчмах и кофейнях горланили татары.
— Всегда такие тихие, — недоумевал Зуев, которого едва уговорили погулять. — И не видно их, и не слышно…
— А что, их в Крыму ведь больше всех прочих, — вспомнил Ять. — К тому же они коренное население и потому в своем праве…
— Коренное население — альмеки, — упрямо сказал Зуев. — Татары — вырождение, запустение, минимум духовной жизни…
Маринелли шел под руку с Таней (Ять намеренно не препятствовал и начинал уже понемногу беситься).
— Довольно вам спорить, русские! — возгласил тенор. — Я предпочел бы сейчас послушать хорошее пение, но поскольку вы в отличие от итальянцев прелестным вечером вроде нынешнего не хотите петь, а хотите только спорить, — я подозреваю даже, что это и есть ваше национальное пение, — показать свое искусство придется мне. Увы… я не смогу продемонстрировать вам мой полный голос: нетатарские песни тут долго будут под запретом.
Он отошел к парапету, встал в концертную позу — голова закинута, левая рука отведена, — и крымская ночь огласилась звуками ночи итальянской: понеслась баркаролла, и волна услужливо вторила ей тихим плеском. Словно кобра из мешка укротителя, на голос Маринелли вышла из-за облака тяжелая дынно-желтая луна и прочертила дрожащую дорожку по масляной зыби.
— Divino! — воскликнула Таня. — Брависсимо!
Однако намека на ревность довольно было Ятю, чтобы вспомнить все сумасшествие давних дней. Ять видел тогда, что они с Таней не выдерживают близости, что в их стычках все больше желания, а в соитиях — вражды; нужно было бежать, подсунув ей другого, доброго, простого, надежного, — и был этот ласковый и простой, с крупными руками, напоминавшими отчего-то лапы породистой собаки; была его мягкость, сила, его двадцать два года, — и Ять прекрасно знал, что Таня клюнет на эти приманки; он подводил к этому как мог, но одного не учел: ее радости. Он ожидал увидеть все что угодно — раскаяние, стыд, метания между ним и новым возлюбленным, — но увидел только открытое, бессовестное счастье. И то, как легко, без малейших колебаний она попросила у Ятя денег на подарок новому возлюбленному, подкосило его окончательно. Ятю она редко дарила подарки. Он не удержался и сказал ей об этом.
— Ты — другое, — совершенно искренне изумилась она. — Ты ведь — почти я… во всяком случае, не отдельно. Зачем я стану самой себе подбирать подарки? Я так счастлива, так ужасно счастлива с ним. Ведь быть с тобой — это быть с собой, а быть с ним — это отвлечься на другого. Ну, Ять, ну, не будь жадиной…
И он не пожадничал, а потом и вовсе устранился, отдав ее окончательно и бесповоротно. Три месяца ненависти к ней сменились двумя годами старательно культивируемого равнодушия. И только в последнюю неделю жизнь вернулась — но вместе с ней вернулись ревность, боль, страх, смутное беспокойство, вина — все, что проникло в его сны. С ней было божественно бодрствовать, но спать с ней было невыносимо: во сне приходило раскаяние, словно с Таней он каждую ночь изменял кому-то.
132 
