134 
— Кофию я не пью, — виновато сказал странник. — Кофий — баловство одно, не в обиду тебе, хозяин. Я бы водички испил да лепешечки кусок съел, одна беда — заплатить мне нечем. Ежели не побрезгуешь, я тебе отработаю.
— Э! — Грек махнул рукой. — Какие теперь деньги? Каждый приходит, придумывает свои деньги. Садись, пей свою воду, вот тебе хлеб. Будет власть, будут деньги, вернешься сюда на купания, разочтемся.
— Не вернусь, — вежливо, но твердо сказал странник. — Я лучше сейчас тебе крыльцо починю или, если надо, крышу перекрою. Возвращаться нам никак нельзя.
— Что, примета плохая? — спросил из угла Зуев. Он играл в нарды с маленьким круглым татарином, хозяином скобяной лавки на выезде из города.
— Не примета, оседлый человек, — ласково отвечал странник. — Не примета, а вера. Ходим по свету, дважды в одно место не заглядываем. А ты что, оседлый человек, на меня так смотришь? Ай встречались где?
Последние слова относились уже к Ятю, который с самого появления нового гостя не сводил с него глаз и морщился, то ли силясь припомнить обстоятельства их прошлых встреч, то ли уже припомнив и ужасаясь переменам в знакомце.
— Встречались, — тихо сказал Ять. — И у Ираиды Васильевны, сестры вашей, и у Бугаева на Арбате.
Пастилаки изумился, увидев, как странник резко вскочил с места, подбежал к столу Ятя и склонился к самому его лицу.
— Без очков-то и не разглядеть, — бормотал он, — треснули очки-то, где и взять новых… Ах ты, Боже мой, ведь я людей из той жизни почти не встречал с той самой поры, как братья меня позвали! Как, как вы здесь? Неужели тоже теперь ходите?! — Он гладил Ятя по плечу, тормошил его, называл по имени-отчеству, в речи его замелькали московские и питерские литературные фамилии, и обороты, появившиеся в ней, никак уже не напоминали речь странствующего богомольца.
— Ну, говорите же: что Ираида, что Вячеслав Андреевич? Как они, обеспечены, ли?
— Все благополучно — Ять не собирался вдаваться в перипетии отношений Казарина с бывшей женой. — Конечно, насколько это вообще теперь возможно… Я сам из Питера две недели как, жизнь меняется быстро.
— А я-то уж три с половиной года не был! — простонал странник. — Что город, цел ли?
— Да что городу сделается, стоит. Вы про себя расскажите, Георгий Васильевич.
Четыре года странничества сильно изменили московского анарходекадента: черты, прежде мягкие, полудетские, обрели завершенность и строгость, плоть словно отлилась в форму — он похудел, ссутулился, тощая бородка придала ему сходство с нестеровскими старцами.
— Про себя мне особенно говорить нечего, — потупился он, — и едва ли уместно простому страннику смущать оседлого жителя. Довольно будет сказать, что братья нашли меня достойным и явили мне откровение учителя нашего Льва Николаевича Толстого, гладкий ему путь.
«Гладкий ему путь», вероятно, в терминологии поздних толстовцев означал своеобразный эквивалент «Царства небесного».
— С тех самых пор, как я узнал вас, — продолжал Георгий Васильевич, — я верил, что душа ваша ищет истины. Может быть, и теперь мы встретились не случайно, и вы уже готовы к странствию. Если так, я мог бы рассказать вам в подробности, что такое наш путь к спасению.
Обманывать Ираидиного кузена было последним делом, но Ятя слишком интересовала тайна его ухода.
— Не знаю, готов ли я воспринять ваше учение, но обещаю конфиденциальность…
— Конфиденциальности не нужно, — покачал головой анархо-декадент. — Рано или поздно тот, кто должен к нам присоединиться, и сам постигнет истину. Об этом Лев Николаевич сказал в последнем письме. Иногда довольно лишь толчка, и я готов его дать вам…
— Я ничего не знаю о последнем письме, — признался Ять. — Оно за границей напечатано?
— Оно нигде не может быть напечатано, — улыбнулся странник, — и вам неоткуда знать его. Оно отправлено всего три месяца назад.
Вот так. Нечего ждать откровений от душевнобольных.
— Удивление ваше мне понятно, — без тени снисходительности, но с тихим ликованием благовестника произнес Георгий Васильевич. — Лев Николаевич вот уже семь лет ходит по России, подав всем истинным сторонникам своим великий пример Ухода. Те, кто веровал Льву Николаевичу и поклонялся его прозрениям, поняли призыв великого старца и последовали за ним. Сегодня по всей России не осталось истинных толстовцев, кроме ходунов. Те, что живут в коммунах и смеют именовать себя толстовцами, — оседлые люди, убоявшиеся света правды. Уход — вот главное, что провозгласил Лев Николаевич, и чудесное его бегство — залог истинности Пути.
134 
