Лёгкий, ненавязчивый романчик 
91 
— Я — знаю пессимистов, это — легко, — покашливая чаще обычного, говорил Хламида. — Проще всего сказать: мы бережем белизну одежд своих и от грубой жизни держимся подальше, политикой же не занимаемся вовсе. Но культура никогда не служила политике, хотя марксисты и трактуют ее как всеобщую наложницу, которая с кем делит кров, тому и принадлежит. Должны ли мы, презирая власть, отказываться от кровного дела своего — созидания всемирной культуры? «Никак», любил отвечать один публицист, более известный под именем Павла. Прислуживаем ли мы власти, занимаясь делом жизни своей? Никак: мы служим детям нашим и детям детей наших.
Глава издательской коллегии, как называли теперь елагинцев, все говорил и говорил, не забывая влажнеть глазами в трогательных местах. Наконец он сделал особенно долгую паузу, закурил и закашлялся.
— Простите назойливость мою, — сказал он глуше обычного, — говорить — не с кем, а писать — не все напишешь. Я болтать люблю, а слушателей — нет у меня.
— Переселяйтесь к нам, — нелюбезно пригласил Алексеев.
— Рад бы в рай — грехи не пускают, — виновато улыбнулся Хламида. — В доме приживальцев и гостей полно, я сам-девят, да и… суетлив я очень для академической жизни. Бегать надо то в редакцию, то в издательства, а от вас — далеко будет. Впрочем, если сбудутся прогнозы скептиков и всем нам рано или поздно дорога за Можай, то там заживем все вместе — надеюсь, дружно. Я — сидел, это — нетрудно» а впрочем, не будем уподобляться глупой птице, которая все хочет накликать бурю на голову свою.
Елагинцы переглянулись. Столь явного отречения бывшего романтика от собственных ранних иллюзий не ожидал никто.
— Да-с, много ерунды пустил в свет, а потому прошу: когда будем составлять том современной поэзии, меня не включайте… нет — не включайте. Молодые несмело заулыбались. Для них Хламида был мэтром.
— Что ж, приступим. Каковы, господа, будут предложения ваши по составу первых тридцати томов?
К заседанию готовились тщательно: вся питерская профессура была дружна, а потому в коллегию был приглашен известный античник Локтев. Он переселился бы в коммуну охотно, ибо давно уже вдовел и сильно страдал от одиночества и недостатка ухода, — однако боялся оставить коллекцию и библиотеку, которые, впрочем, мало кому были нужны в Петрограде 1918 года.
— Я полагаю, — звучным лекторским голосом, который непонятно как умещался в тщедушном, скрюченном тельце, заговорил Локтев, — что архаическим литературам следует уделить как можно более места. Народу всегда ближе эпос, и собственный мой опыт показывает, что представители любого народа, даже самой необразованной его части, восторженно воспринимают эпические поэмы, относящиеся к временам, так сказать, детства человечества. Начать библиотеку всемирной словесности должен, по моему разумению, Гомер, чьи права неоспоримы…
— Отчего же не Библия?! — с горячностью встрял Корнейчук. — Простите меня, Виктор Васильевич, но если говорить о древности, то древнее Книги Бытия вряд ли есть литературный памятник…
— Вы позволите? — вступил в разговор Ловецкий. — Мне кажется, что, начав библиотеку с Библии, простите за тавтологию, мы думаем не столько об интересах литературы, сколько о манифестации…
— Я думаю, сегодня такая манифестация весьма уместна, — твердо сказал Долгушов. — Это с самого начала заявляет нашу позицию…
— Господа, Библия есть в каждом доме, часто во множестве экземпляров, — не соглашался Локтев, любивший Грецию и не любивший попов. — Самый необразованный крестьянин знает, за сколько дней Бог сотворил мир, и понятия не имеет, сколько лет продолжалась осада Трои. Между тем насчет творения мира за семь дней все довольно спорно, а насчет осады Трои Шлиман доказал неопровержимо, что…
— Виктор Васильевич, голубчик! — простонал Корнейчук. — С гимназических времен помню все про осаду Трои и не знаю, сделала ли меня эта история хоть на йоту человечнее. Кроме плача Приама и Ахилла, не нахожу там трогательного эпизода. Библейские же легенды — разумеется, с тщательным научным комментарием — способны напомнить о фундаментальных ценностях человеческого сообщества…
— Вы имеете в виду комментарий разоблачительный? — точно выбрав момент, подал голос Казарин. — Так сказать, утверждение литературной ценности с попутным разоблачением культа?
— Я не давал вам повода, Вячеслав Андреевич! — взвился Корнейчук.
91 
