178 
Анька понимала теперь, что и Василий Иванович без нее точно бы пропал, не добравшись до Алабина: он уже много раз хотел свернуть с пути, вернуться в город, где они уже были, и обходить его кругом.
– Понимаешь, Анечка, – говорил он виновато, – не очень нам просто вот так, сразу…
– Какое же сразу, Василий Иванович?! – устало говорила Анька. – Какое сразу, когда мы и так идем кружным путем?
– А и правильно, и правильно, что кружным, – лопотал Василий Иванович. Он говорил теперь тихо и временами неразборчиво. – Мы люди кружные, Анечка, мы напрямую не ходим…
Сам Василий Иванович по старости и слабости пошел в васятник, а до этого беспрерывно нарезал круги по Москве и Московской области. Если верить ему, он так и стал васькой: ехал однажды с работы и вдруг почувствовал, что не может попасть домой. Но об этом он обещал рассказать в другой раз.
Кстати, Анька очень удивилась, узнав, что беспризорные дети далеко не сплошь васята, и более того – едва ли не главные враги васек. Васятами были только те, кого беспризорники с их звериным чутьем выгнали из сообщества. Беспризорники распознавали чужаков безошибочно. Это они по ночам нападали на васек, били их и мучили, а васьки никуда не могли пожаловаться. Беспризорники были дети пришлого народа, которому до того надоело все на этой чужой земле, что и собственные дети казались чужими, ненужными. Тут никто ни о ком не заботился, и дети шатались по улицам, сбиваясь в страшные стаи. Этих Анька боялась больше всего: у взрослых были хоть остатки совести, а у этих совсем ничего.
– Василий Иванович, – спросила Анька однажды, – а я – коренное население?
– Не знаю, Анечка, – робко сказал Василий Иванович. – А сама ты как хочешь?
– Вот и я не знаю, – сказала Анька. Она действительно не знала. Ей до сих пор было странно, что она ходит с васькой, доставляя его в неведомую деревню Алабино, скитаясь по электричкам, заброшенным деревням и дачным поселкам. Ей очень не нравилась такая жизнь, часто негде было помыться, она успела один раз простыть, – ничего хорошего нет в том, чтобы принадлежать к населению, которое может два часа стоять на распутье, виновато почесывая в затылке. Но от Василия Ивановича исходила не совсем понятная сила, которая и делала это путешествие переносимым для хрупкой Аньки: что-то в нем было родное, роднее родителей, и в сказках его – что-то исконное, тайное, чего никто, кроме нее, не мог знать. Василий Иванович был безусловно свой, и Анька продолжала до слез жалеть его.
Однажды, когда они с Василием Ивановичем ночевали на свалке близ города Тамбова, в котором не оказалось добрых людей, четверо васек – с Василием Ивановичем выходило пятеро – сидели у костра и рассказывали каждый свою историю. Это ведь не просто так, это у каждого по-разному. Костер горел жарко, и пахло от него не свалкой, а дымом, родным дачным запахом. Васьки любили костер – за то, что он из зловония делает дым, а свалку окутывает уютом. Вокруг костра темно, и потому свалки не видно, зато лица сидящих ярко и причудливо озарены. И если на лице язвы или струпья, их можно принять за тени.
Первым рассказывал васька Михаил Егорович.
2
Михаил Егорович, если верить его рассказу, спокойно прожил двадцать семь лет, пока в один прекрасный день, ранним июньским утром, его не вызвали в организацию, которой в России боялись больше всего. Организация эта бывала по очереди то варяжской, то хазарской, поддерживала то один, то другой тип государства, но к врагам этого государства бывала одинаково беспощадна. Вызов туда не сулил ничего хорошего, даром что время настало вроде как свободное, распад Союза. Михаил Егорович не был тогда васькой и многого не понимал. Ему казалось, что все движется ко благу.
Дом, куда его вызвали, был ничем не примечателен. Михаил Егорович сто раз ездил мимо него на работу, не обращая внимания на белую пятиэтажку. Вывески не было – мало ли, может, ведомственная поликлиника… Это и было районное управление, которое теперь упразднялось. Михаил Егорович никогда еще тут не был.
В кабинете 402, куда его вызвали, уже сидел посетитель, и пришлось подождать у двери. Наконец бородатый мужик вышел в коридор, прижимая к груди растрепанную папку. Глаза у мужика были огромные, насмерть перепуганные. Он мельком глянул на Михаила Егоровича и стремглав побежал к выходу.
Михаил Егорович робко вошел. Человек с неопределенной внешностью, стертый, но подтянутый, протянул ему папку. Хозяин четыреста второго кабинета был изысканно вежлив, как все плохо воспитанные люди. Хорошо воспитанный человек разговаривает просто, ему незачем прятать под изысканной вежливостью свою душу, занятую учетом чужих пороков и слабостей. Хозяин кабинета объяснил Михаилу Егоровичу, что операция, в которой они оба участвовали – один в качестве куратора, другой в качестве объекта – закончилась и весь отдел в связи с известными переменами расформирован. Вы можете быть совершенно свободны, Михаил Егорович, сказал стертый человек с блеклыми глазами. Вот ваше личное дело. Оно списано и, согласно распоряжению новой демократической власти, поступает в полное ваше распоряжение.
178 
