229 
– «Порой во сне я думаю, зачем живут они, но смысла не нахожу», – пропела она полушепотом.
– Да, близко к тому. «И не мог им простить того, что у них нет тебя и они могут жить». Вот и я смотрю – они не пишут и живут, а как я могу жить и не писать? Для чего я еще гожусь? Ты по себе должна знать, что это заменить нечем. Никакая любовь не помогает.
– Да, да. Любовью вообще бесполезно замещать… Если бы я уехала и влюбилась, у меня все равно было бы чувство… ну, не знаю. Картон вместо хлеба. Ну ладно. Я тебе чаю сделаю все-таки.
Она пошла на кухню, зажгла газ под чайником и вернулась.
– Усов как питекантроп жил. Даже электрочайника нету.
…Потом они разговорились – он выложил кое-какие подробности первого года войны, она рассказала о патрулях, облавах, бесконечных предосторожностях, с которыми покидала убежище. Он начал догадываться о быте немногих ЖД, оставшихся тут. Они занимались чем-то вроде диверсий, но не слишком опасных: им до сих пор казалось, что в нынешней цивилизации все решают компьютеры. Хакерствовали, влезали в сеть, развешивали правду о военных действиях (то есть брали официальные сводки и переписывали наоборот) – все это никому не мешало, но разыскивали их всерьез, как молодогвардейцев.
– Кстати, – сказал Громов со смехом. – Ты знаешь, что они договорились?
– Кто?
– Кто, кто… Наши с вашими. Я от Бахарева слыхал, он теперь шишка.
– Как договорились? – не понимала она.
– Обычным образом. Договорная война.
– Этого не может быть, – сказала она с такой страстной убежденностью, что Громов устыдился собственного легковерия.
– А почему?
– Ваши еще могут. А наши никогда.
– Как же, как же. Ваши ведь чистые. Это наши за грош родину продадут.
– Наши всякие, – сказала она. – Пойми, я не хочу сейчас наезжать… или что-то… Будем считать, что перемирие, два человека на голой земле. Я просто знаю. Наши могут быть плохие и хорошие, но они не будут договариваться.
– Видишь, я тоже думал, что наши не будут.
– Ты не понимаешь. Это в крови.
– А наша кровь – водица? – спросил Громов.
– Не знаю. – Она хотела сказать что-то еще, но был барьер, которого в разговоре с чужими ЖД не переходят. – Наши не помирятся.
– Слушай! – Он встал и подошел к Кате Штейн. – А не может быть такого закона, при котором мы как-то уживались бы? Я честно не знаю, самому интересно.
– Нет, – твердо сказала Катя Штейн. – Такого закона быть не может.
– Почему? Мы же с тобой уживаемся!
– Уже два часа целых уживаемся. Но это временно. И потом, всех же не сделаешь поэтами, да? Ладно, ложись. Я сейчас постелю.
Она постелила ему на старом матрасе. Громов долго лежал без сна, смотрел на белый фонарь, яркий даже сквозь штору, на тени веток на стенах и потолке. Хорошо жить на первом этаже. Иногда далеко, на Ленинском, ревели машины ночных гонщиков.
В половине седьмого утра он проснулся, взглянул на часы, оставил благодарственную записку и тихо вылез из окна, осторожно закрыв его.
6
– Надо платить за квартиру, – сказал отец. Отношения с отцом были у Громова странные: когда-то они отлично понимали друг друга в главном и ничего не проговаривали вслух. Это было особенное целомудрие мужского взаимопонимания и дружбы. Теперь, увы, все выглядело подделкой – они молчали не потому, что хорошо понимали друг друга, а потому, что им нечего было сказать.
– Я заплачу, – сказал Громов. – Чего тебе таскаться, отдохни. Мне все равно в паспортный стол и еще в поликлинику эту идиотскую.
– Там очереди везде.
– Ничего, постою. Делать все равно нечего.
– Ты знаешь, – сказал отец после долгого молчаливого чаепития, – ты все-таки не торопись с выводами. У нас тут, конечно, убого. Я знаю, что ты скажешь. Погоди. Убого, да, но если бы тебе было сколько нам, – Громов заметил это «нам», хотя отец был старше матери на семь лет, все-таки они, видно, очень несчастны, если уже сплотились в столь неразрывное целое, – если бы ты был, как мы, на пенсии, ты бы понял. У всего этого есть свои удобства. Не думай, пожалуйста. Ты, наверное, осуждаешь нас, что мы переехали. Это ведь была и твоя квартира, но…
– Ладно, пап, ладно.
– Нет, погоди. Тебя давно не было, я разучился с тобой разговаривать. Пойми, что так лучше. Тут зелено, – ах, опять не то. Я не про то говорю. Я хочу сказать, что здесь тот темп жизни, который нам подходит. Ты понимаешь?
– Понимаю, – машинально сказал Громов, отхлебывая жидкий чай; и чай они тут пили жидкий! Неужели так экономили, неужели им не присылали пособия за сына-офицера? Чай-то могли себе позволить!
229 
