Мастер и Фарман переглянулись и бросились к воротам цеха.
* * *
— Ну, смотри, — говорил Заикин и что-то чертил на бумаге. — Ежели ты вырежешь вот такую пластиночку и просверлишь тут две дырки, а потом пропустишь сюда вот эти хреновины, то тебе никакие гайки и нужны не будут. Чем оно сильней натянется, тем крепче зажмет ее здеся. Понял?
Анри Фарман, мастер и несколько человек рабочих склонились над чертежом.
— А раз тебе гайки с болтами стали ни к чему, то чего у нас получается? А получается уменьшение веса...
Заикин взял приспособление для крепления тросов, вынул из него гайки с болтами, для наглядности взвесил в руке и отбросил их в сторону.
Фарман и мастер горячо заговорили о чем-то, а затем Фарман повернулся к Заикину и стал что-то говорить ему, одновременно рисуя на бумаге свой вариант.
— Да подожди ты! — с досадой прогудел Заикин. — Вот непонятливый. Ну, не так это! Не так. Вот смотри-ко...
Он отобрал у Фармана лист бумаги и снова стал набрасывать эскиз крепления.
— Ты слушай, — говорил он, не отрываясь от чертежа. — Раз уж ты по-русски ни бельмеса, я тебе буду говорить помедленней. Компрене?
— Компрене, компрене! — быстро сказал Фарман, тоже не отрывая глаз от чертежа и снимая сюртук.
И все стоящие вокруг закивали головами и сказали «компрене».
— Вот здеся сверлить две дырки... — медленно и раздельно стал объяснять Заикин.
* * *
Несколько человек русских офицеров в летной форме и Иван Михайлович Заикин сидели на краю Мурмелонского аэродрома и молча смотрели на взлеты и посадки двух аэропланов системы «Фарман». Там, вдалеке, где садились аэропланы, можно было разглядеть десяток стоявших фигур.
— Все летают, — зло сказал поручик Габер-Влынский. — Немцы, англичане, французы, японцы... Все! А мы сидим и ждем какой-то особой, уготованной только для нас очереди!
— Кончится это тем, что я вынужден буду писать его императорскому высочеству, — сказал подполковник Ульянин.
— Кому? — удивленно переспросил Заикин.
— Великому князю Александру Михайловичу, — пояснил Мациевич. — Он же председатель Всероссийского императорского аэроклуба. Мы командированы сюда его молитвами. И деньгами тоже.
— Елки-моталки! — поразился Заикин. — Неужто?
— Сегодня не в духе господин Фарман, завтра у мсье Бовье, нашего обожаемого и истеричного инструктора, разболится зуб, послезавтра будет ветер, а послепослезавтра произойдет еще что-нибудь, и полеты снова отменят! До каких пор это будет продолжаться? — нервно сказал поручик Горшков.
От группы, стоявшей около аэропланов, отделился человек и побежал к сидевшим на земле русским офицерам.
— Мы все так единодушны в своих возмущениях, что, казалось бы, сплоченней нас и быть не может. Однако стоит господину профессору Бовье вызвать кого-нибудь из нас на внеочередной полет, как от нашей солидарности не останется и следа, — улыбнулся Лев Макарович Мациевич, глядя на бегущего человека.
— Капитан, вы недооцениваете нас, — жестко сказал подполковник Ульянин. — Мы здесь все как на необитаемом острове, и наша сплоченность...
— Молю Бога, чтобы мы не начали есть друг друга на этом острове, — заметил Мациевич.
Бежавший человек остановился метрах в тридцати от группы. Это был японец в кожаной летной куртке и шлеме.
— Мистер Ульянин! Мистер Ульянин!!! — закричал он по-английски. — Профессор просит вас к аэроплану! Вы летите с ним на тренировку!
Ульянин вскочил, растерянно оглядел всех.
— Бегите, подполковник, бегите, — мирно проговорил Мациевич. — Наша солидарность не должна вставать преградой перед достижением главной цели.
Ульянин натянул шлем и побежал за японцем к самолету.
— Господа! — потрясенно воскликнул молодой поручик Горшков. — Я только сейчас понял основной принцип государственного правления! Одну секундочку, я постараюсь почетче сформулировать его. Значит, так: из любой массовой оппозиции нужно выбрать наиболее яростно настроенных и наиболее решительно противостоящих и неожиданно предоставить им те блага, которых лишена вся оппозиция и из-за лишения которых оппозиция и возникла. Таким образом, масса лишается руководящей силы, становится хаотическим сбродом, а правитель получает в союзники сильную личность, которая еще недавно стояла по другую сторону баррикад и наводила ужас на этого же правителя!
— И это называется четкая формулировка? — насмешливо проговорил Габер-Влынский. — Это же какое-то кошмарное словоблудие! Лев Макарович! Объясните Горшкову, что он открывает для себя мир с самой неудобной стороны: он ломится в давно открытые ворота. Тщетность его усилий — максимальная, коэффициент полезного действия равен нулю.