202 
Не только смерть Сони была жестокой. В ее жизни также быта жестокость, пусть это была жестокость природы, едва заметный сбой в генетическом коде, ставший в результате причиной ее бесконечных болезней.
Он видел отчеты медиков. Оставалось только поражаться количеству операций и недомоганий, выпавших на долю крохотного младенца на протяжении всего лишь двух лет жизни. Уэбберли благословлял собственное счастье: они с женой произвели на свет здоровое и жизнерадостное дитя, свою Миранду. Как же справлялись с ситуацией те люди, от которых судьба требовала больше, чем они могли дать, больше, чем они могли помыслить?
Эрик Лич думал примерно о том же самом, как выяснилось. В самом начале расследования он сказал Уэбберли:
— Да, я понимаю, что им нужна была няня. Им на голову свалилось слишком много хлопот с этим ребенком, при том что дед наполовину сумасшедший, а старший сын — второй Моцарт или уж не знаю кто. Но почему они не наняли квалифицированного специалиста, чтобы присматривать за дочерью? Им нужна была няня, а не беженка, в конце концов.
— Это было ошибкой, — согласился Уэбберли. — И за это им придется заплатить. Но никакая расплата, назначенная судом или общественным мнением, не сравнится с тем, как будут винить себя они сами.
— Если только…
Лич не закончил фразу. Он уткнулся взглядом в ботинки и стал переминаться с ноги на ногу.
— Если только что, сержант?
— Если только их выбор не был преднамеренным, сэр. Если только они хотели лишь сделать вид, что заботятся о благе ребенка. У них могли быть на то свои причины.
На лице Уэбберли отразились охватившие его чувства.
— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Подожди, когда у тебя появятся собственные дети, тогда поймешь, что чувствует родитель. Хотя нет, не жди. Я сам скажу тебе. Родитель готов убить всякого, кто хотя бы косо взглянет на его ребенка.
И чем больше информации поступало об обстоятельствах этого ужасного дела, тем сильнее горело в душе Уэбберли это чувство — готовность убить. Потому что он не мог не видеть своей Миранды в столь не похожей на нее бедняжке Соне. В те дни Рэнди радостно топала ножками по дому с неизменным потрепанным зайцем под мышкой. Уэбберли стал во всем видеть угрозу для нее: в каждом углу таилось нечто, что могло заявить на нее права и вырвать из его груди сердце. Вот почему он хотел отомстить за смерть Сони Дэвис — для него это было средством обеспечить безопасность дочери. «Если я поставлю ее убийцу перед судом, — говорил он себе, — то тем самым куплю защиту Бога для своей Рэнди, заплачу за нее твердой монетой собственной праведности».
Конечно, сначала он не знал, что был убийца. Как и все, он думал, что непоправимая трагедия явилась результатом минутной небрежности. Но когда посмертное вскрытие обнаружило следы старых ран и повреждений на скелете мертвой девочки и когда более тщательное исследование тела выявило наличие поврежденных тканей вокруг шеи и на плечах, которые однозначно свидетельствовали о том, что ребенка держали под водой и намеренно утопили, Уэбберли воспылал гневом. Он загорелся желанием отомстить за смерть этой девочки, пусть и несовершенной с рождения, и отомстить за мать, потерявшую ребенка.
Непосредственных свидетелей преступления не было, не имелось и прямых улик, что беспокоило Лича, но Уэбберли не волновало ни в малейшей степени. Сцена преступления рассказывала свою повесть, и Уэбберли понимал, что сможет использовать эту повесть для поддержки теории, которая сама напрашивалась следователям. Во-первых, была ванна с перекинутым через нее столиком из нержавейки, на котором были аккуратно разложены вещи, что красноречиво свидетельствовало о лживости заверений няни в том, что она прибежала после минутной отлучки и нашла свою подопечную под водой и что потом, зовя на помощь, она пыталась вытащить девочку и вернуть ее к жизни. Во-вторых, были лекарства — целый шкафчик лекарств — и объемистая история болезни, которые рассказывали о том, сколь труден был уход за ребенком, страдавшим недугами, как у Сони Дэвис. Также были споры между родителями и няней, о которых упоминали многие обитатели дома на Кенсингтон-сквер. И были показания самих родителей, их старшего ребенка, бабушки и дедушки, гувернантки, подруги, которая должна была подтвердить телефонный разговор с няней в момент несчастья, и жильца (кстати, единственного человека, который всячески уклонялся от какого бы то ни было обсуждения немецкой девушки). И самое главное — была сама Катя Вольф, ее первоначальное заявление и затем ее невероятное и упорное молчание.
202 
