29 
И вновь невидимые пальцы сдавили мне виски. Мозг пронзила знакомая мысль: "Я схожу с ума".
Чепуха! Просто у меня разболтались нервы. Я слишком много пережил за эти дни: смерть отца, потом... там, в часовне...
В это время дверь кабинета приоткрылась. Я быстро оглянулся и увидел кучера Ласло: он только что вошел и мял в руках шапку. Мне подумалось, что Машика Ивановна, когда выглядывала в коридор, неплотно закрыла дверь. Трудно сказать, когда появился кучер – только что или же он какое-то время тихо стоял в коридоре, подслушивая наш разговор. Обликом своим Ласло вовсе не походил на злодея. Типичный венгерский крестьянин средних лет: светловолосый, с бледноватым круглым лицом (при других обстоятельствах его лицо можно было бы посчитать вполне добродушным) и мясистым красным носом, что свидетельствовало о пристрастии кучера к выпивке.
Но Ласло распространял вокруг себя какую-то неприятную атмосферу, словно он вобрал в себя все худшее, что обреталось в замке.
Машика Ивановна тоже повернулась к двери. Думаю, появись в кабинете черт с рогами, она бы и то меньше испугалась. Но при виде Ласло бедная горничная широко раскрыла глаза, шумно вздохнула, перекрестилась и бросилась вон, даже забыв спросить у меня позволения уйти.
Ласло проводил ее легкой снисходительной ухмылкой, как будто испуг Машики Ивановны ему даже льстил. Затем кучер обратился ко мне, сообщив, что пришел официально представиться и предложить свои услуги. Я довольно сухо поблагодарил его и ответил, что мне от него ничего не нужно, поскольку дядя подарил мне коляску и лошадей.
Приход Машики Ивановны неприятно подействовал на меня, но я отнес ее предостережения на счет крестьянских суеверий и продолжал работать вплоть до самого вечера. Затем я встретился с дядей. Я дал ему краткий отчет о состоянии дел и искренне поблагодарил за наведение порядка в склепе. Однако дальнейший характер нашей встречи был отнюдь не мирным. Мы едва не поссорились, когда я завел речь о необходимости освободить его крепостных крестьян.
Я упорно настаивал на том, чтобы дядя отказался от феодальных методов правления, сделал крестьян вольнонаемными работниками и платил бы им за их труд. От этого, уверял я, выиграют и он, и крестьяне. Ответы дяди меня удивили. Давно ли он рассуждал о необходимости приспосабливаться к меняющейся жизни? Сейчас же передо мной находился упрямый и ограниченный феодал. Дядя и слышать не желал ни о каких реформах. Он гордился своей щедростью по отношению к семье и слугам и утверждал, что такова традиция рода. А для меня – потомка рода Цепешей – нет и не может быть ничего важнее, чем бережное сохранение наших традиций.
– Хорошо, давайте взглянем на это под другим углом, – предложил я, пробуя воззвать к его щедрости. – Феодализм просто безнравствен. Ваша власть распространяется на саму жизнь крестьян. Без вашего позволения они не могут покинуть деревню. По первому вашему требованию они обязаны являться в замок на работу. Пусть они люди низкого происхождения, но они тоже люди и имеют право сами распоряжаться своей судьбой.
– Нравственность здесь ни при чем, – твердо возразил дядя, где-то даже насмехаясь над моим либерализмом. – Такова наша семейная традиция. Она – основа нашего рода, и никому не позволено ее менять. Со временем, когда ты, Аркадий, станешь старше и мудрее, ты это поймешь.
Думаю, эти слова больно ударили меня по самолюбию. Забыв о всяком уважении, я почти закричал:
– Традиции рода Цепешей ни в коем случае не могут быть важнее человеческих прав и свобод!
Дядя вздрогнул, словно я дал ему пощечину. Его глаза осветились холодной волчьей яростью и вспыхнули красным огнем (возможно, я преувеличиваю, и в дядиных глазах просто отразилось пламя очага). Он резко и быстро (я бы сказал, по-звериному) повернулся в мою сторону. Дядя тут же подавил свой порыв, однако я моментально превратился в испуганного, охваченного паникой ребенка, который съежился, увидев превратившегося в дикого зверя и готового к прыжку Пастуха.
Я моргнул, и неприятное ощущение меня покинуло. Дядины глаза были холодными, но вполне спокойными. И сам он неподвижно сидел в своем кресле. "У тебя слишком разыгралось воображение", – подсказывал мне разум...
– Ты не должен говорить подобные слова о нас, Цепешах, – нарушил молчание дядя. Голос его был тихим и отчужденным. – Иногда ты слишком напоминаешь свою мать. Она была слишком своевольной и слишком непочтительно относилась к нашим традициям. Боюсь, ты унаследовал от нее не только цвет глаз.
29 
