17

Зинаида Рапава сидела в своей машине в полной темноте и ощупывала контуры отцовского пистолета «Макаров», лежавшего у нее в сумочке на коленях.

Она убедилась, что все еще способна вслепую его зарядить и разрядить — это как езда на велосипеде: научившись в детстве, никогда не забудешь. Освободить пружину нажатием кнопки на рукоятке, вытащить магазин, вложить в него патроны (шесть, семь, даже восемь гладких, холодных на ощупь), вставить магазин на место со щелчком, затем поставить пистолет на боевой взвод и опустить предохранитель. Теперь можно стрелять. Вот так.

Отец гордился бы ею. В этой игре она всегда брала верх над Серго. Тот вечно нервничал, имея дело с оружием. Это было смешно, учитывая, что именно он, а не она, поступил на военную службу.

Вспомнив Серго, она снова заплакала. Но она не могла позволить себе долго предаваться отчаянию. Вынула руки из сумки, до боли протерла глаза обоими рукавами куртки и опять занялась этой механической игрой. Вставить до щелчка, поставить на боевой взвод, опустить...

Она была напугана. Настолько напугана, что, повернувшись и зашагав прочь от этого англичанина, все время хотела оглянуться, увидеть его, стоящего у входа в здание, вернуться к нему. Но если бы она это сделала, он понял бы, что она напугана, а страх никогда нельзя показывать другим — один из уроков отца.

Поэтому она поспешила к машине и какое-то время бездумно кружила, пока не поняла, что движется в сторону Красной площади. Она припарковалась на Большой Лубянке и прошла немного вперед, к собору Сретения Владимирской иконы Божьей Матери, где шла служба.

В церкви было полно народу. Сейчас так всегда, не то что в старые времена. Голоса певчих накатили на нее, как волна. Зинаида зажгла свечу. Она не могла сказать зачем — веры в ней не было; просто так всегда делала мать. «И что же твой Бог для нас когда-нибудь сделал?» — насмешливо спрашивал ее отец. Она подумала об отце, о девушке, которая вела этот дневник, — Анне Сафоновой. Полная дуреха. Дуреха и бедняга. Поставила свечку и ей — может быть, ей это поможет, где бы она ни находилась.

Ей хотелось, чтобы ее воспоминания были не такими горькими, но тут уж ничего не поделаешь. Она помнила отца почти всегда пьяным, его глаза, похожие на червоточины, его мелькающие в воздухе кулаки. Или усталым после работы в цехе, выжатым как лимон — не в силах даже встать со стула и добрести до кровати; он всегда подкладывал под себя «Правду», чтобы не перепачкать обивку одеждой, пропитанной машинным маслом. Или безумным — он до глубокой ночи сидел у окна или бродил по коридору, проверяя, не следит ли кто-нибудь за ним, не шушукается ли кто-нибудь о нем, а потом швырял на пол «Правду» и остервенело чистил свой «Макаров» («Убью, пусть только сунутся...»).

Но иногда, если он не был пьян, изможден или безумен, в спокойные часы между опьянением и беспамятством он рассказывал о жизни на Колыме: как приходилось бороться за выживание, выменивать на еду разного рода услуги и крошки табака, хитростью получать работу полегче, вычислять стукачей, — и тогда он сажал ее на колени и пел ей колымские песни своим мягким мингрельским тенорком. Такие воспоминания были приятнее. В свои пятьдесят лет он казался ей очень старым. Он всегда был таким. Молодость его улетучилась, как только умер Сталин. Быть может, именно поэтому отец так часто говорил о нем? У него на стене даже висела фотография Сталина — с густыми усами, похожими на громадные черные личинки. Да, она никогда не могла привести к себе друзей, показать им, в каком свинарнике они живут. Две комнаты, одну из которых она сначала делила с Серго, а когда он повзрослел и стал ее стесняться, то с матерью. А мать превратилась в призрак еще до того, как ее начал пожирать рак, стала прозрачной, как паутинка, и в конце концов растаяла без остатка.

  79