Сначала, вроде бы ничего, но потом стало скучно, ггероиня оказалась какой-то противной... 
70 
Но если не любить – все становится совершенно пустым и бессмысленным. И я бежала, чтобы сказать об этом ему, Владимиру. Сказать, что люблю его и всегда любила, и если уж ему действительно не нужен этот подарок, эта моя любовь, – пусть летит, он свободен. Я никогда не причиню ему зла. Но защищаться от меня не надо, ибо я не опасна. Я просто уставшая, измотанная жизнью женщина, которая все еще хочет любить.
– Володя! Мусяка! Я дома, – влетела я в прихожую, на ходу стаскивая с себя длинные сапоги на каблуках. Как же они мне надоели, честное слово. Хочу ходить в кроссовках и босоножках. И в старом пальто.
– Алло, народ! – крикнула я, потому что в доме было непонятно и неприятно тихо. Я прошла в комнату, в детскую, в гостиную – никого. Интересное дело, куда это они все подевались. Может, ушли в магазин? В такое время, в темень и по холоду? Я зашла на кухню, как всегда чистую, сияющую и блестящую. И увидела на столе бумажку, пришпиленную к столу солонкой. Я наклонилась, так как в кухне было достаточно темно, горела только лампочка над плитой. Я прочитала первые три слова, дернулась и задела рукой солонку. Схватила записку.
«Ты можешь жить, как хочешь, но Мусяку я тебе не отдам».
Записка была явно написана второпях. Я бросилась в детскую, открыла шкаф и увидела, что большей части детских вещей нет на месте. Все это было похоже на безумие. В комнате Володи тоже отсутствовало много вещей. Прежде всего, не было его ноутбука, за которым он работал. Никаких деловых бумаг, их он тоже забрал с собой. Ни телефона, ни сумки с книгами для переводов, ни кассет или дисков. Он явно собирался в спешке, боясь, что я вернусь и застану его за этим побегом. Наверное, ему было непросто объяснить Ваньке, куда это они прутся на ночь глядя. Что он ему сказал? Что мы с мамой теперь будем играть в прятки? Какой бред, какой бред!
Я вернулась в кухню, налила себе стакан воды из-под крана, выпила его и обессиленно села на табуретку. Я положила локти на стол и легла на них, опустив лицо вниз. Закрыла глаза и страшно захотела заснуть и проснуться утром, ни о чем этом не помня. Нет ли какого-нибудь на свете лекарства, вызывающего амнезию?
Не знаю, сколько я просидела вот так. В квартире было тихо, старые кирпичные дома так хорошо строили, что сюда не доносилось ни звука соседских голосов или текущих кранов, работающих стереосистем. Было тихо, тихо. Я не плакала, слез просто не было, как и мыслей. Говорят, человек всегда должен о чем-нибудь думать, и никогда не может перестать думать совсем, будет по крайней мере думать о том, что он ни о чем не думает. Но я в тот момент даже в мыслях была совершенно, идеально пуста. Так странно, дико и невозможно было то, что случилось со мной, что я не могла даже думать об этом.
Впрочем, через какое-то время я нашла объяснение всему. Наверное, все дело в тринадцатой квартире, в которой я родилась. Просто мне по причине такого вот неудачного места рождения не светит никакого счастья в жизни. И не следует даже пытаться его найти. Пусть я теперь и не живу в квартире с этим номером, кто сказал, что она перестала на меня влиять. Если звезды сложились определенным образом, этого уже не изменишь.
Я посмотрела на стол, где лежала записка, и только теперь обратила внимание, что солонка, которой записка была пришпилена к столу, опрокинулась, а соль высыпалась на стол.
– Ну, естественно! – воскликнула я. – Что и требовалось доказать.
В темном-темном городе, в темном-темном доме, на темной-темной улице жил-был человек, которому суждено было столкнуться с неизбежностью. Но это, конечно же, был не Лёвушка. Это была я.
Глава шестнадцатая,
в которой я начинаю смотреть на вещи под совершенно другим углом
Управляемый занос – это когда ты летишь
на полной скорости в кювет,
но вроде бы так и надо…
Наш старый дом снесли. Я узнала об этом от мамы, она сказала, что папа пришел домой расстроенный, трезвый и с трагическим выражением лица. Выяснилось, что вместе с домом пала и лавочка около пункта приема стеклотары, та самая, напротив первого подъезда.
– Это надо отметить, тьфу, помянуть, – строго заявил он и под шумок выцыганил у матери сотню на поминки лавочки.
– Мало вам парков понастроили, лавочку им жалко! – возмущалась мать. – Подумаешь, снесли. Зато всякая шваль не будет там собираться.
– Да, зато теперь она будет собираться в новой башне, около дороги, – заметила я.
70 
