Особенно,... 
25 
– Хотела бы оставить, – Милли уже кричала. – Я хотела оставить, но ты потащил меня на это минное поле, и теперь я желаю знать…
– Меньше знаешь, крепче спишь, – хрипло и гневно прокричал он по-русски, так ничего и не объяснив ей. – Иди ложись.
– Ты командуешь, когда и что я должна делать, но не хочешь отвечать на мои вопросы.
Она пугала его. Не тем, что защищалась и кричала. Своей женской проницательностью. И она будила в нем опасные чувства. Леониду казалось, он теряет рассудок.
– Иди ложись, – устало повторил он, подталкивая ее к спальне.
Прошло несколько часов, и мы окончательно сделались чужими людьми – хуже, врагами, – подумала Милли. Самое ужасное, что Леонид хотел, чтобы она ушла, он не желал обсуждать положение дел в его семье. Испытывая досаду и гнев, Милли вошла в ванную, срывая заколки с волос. Она стащила с себя шелковое платье Коловских и бросила его на пол.
Не в силах даже смыть макияж и надеть халат, она завернулась в полотенце и сердито устремилась к Леониду.
– Знаешь… тебе не очень идет ревность и зависть, Леонид.
– Ты не понимаешь, о чем говоришь.
– Думаю, понимаю. Твоя жизнь была ужасна на одном конце света, а они роскошно жили на другом. Поэтому ты так зол. – Она видела, как побелело его лицо, как задергалась мышца на щеке от ее страшных слов. Милли тосковала по человеку, с которым когда-то была знакома, и ненавидела того, в которого он превратился.
– Если ты думаешь, что я им завидую или ревную, ты совсем меня не знаешь.
– Я стараюсь узнать тебя, но ты затыкаешь мне рот при любом вопросе. Ты либо целуешь меня, либо посылаешь спать, либо отвечаешь по-русски, – зло кричала она. – Что значат твои последние слова?
– Не помню, что я сказал…
– Меньше знаешь, крепче спишь, – с трудом выговорила Милли.
– Это русская пословица. Она означает – чем меньше знает человек, тем крепче он спит.
Леонид казался скорее измученным, чем сердитым. Она впервые увидела, чтобы человек выглядел таким одиноким.
– А если я хочу знать?
Но Леонид вышел, не дожидаясь конца ее вопроса, и как будто запер дверь, хотя он этого не делал.
А Милли мысленно перебирала события злосчастного вечера и всего, что она знала о Леониде. Постепенно в памяти ожили штрихи, которые, как еще редкие капли дождя, предвещают шторм: испуг Анники и остальных, когда она назвала город его детства, его неожиданный приезд в Австралию, его полную растерянность, когда она говорила о доме.
Она поняла, что не задала ему главный вопрос: когда умерла его мать?
Милли нашла Леонида стоящим у окна. Неподвижный, напряженный, более красивый, чем любая модель в классе рисования. Видно было – ему больно, невыносимо больно. Милли чуть не заплакала.
При ее приближении он не шелохнулся, ни один мускул не дрогнул.
– Сколько тебе было лет?
Ей не пришлось уточнять вопрос. Он закрыл глаза, он понял. Долго, очень долго Милли ждала его ответа.
– Три года.
– И когда ее не стало, твоя семья… – Милли очень хотелось, чтобы Леонид, прервав ее, сказал, что она ошибается в своих предположениях. – Они… Ты стал жить у них?
– Они были очень бедны, и у них были дети. Они не могли лишать их пищи. Ты не понимаешь, что значит бедность…
Он не упрекал, не пытался вызвать жалость. Милли поняла – он просто констатировал факт. У нее дрожали губы от ужаса, она употребила все свои силы, чтобы не заплакать. Милли не знала русского, но ей вдруг все стало понятно…
Она мягко положила руку на плечо Леонида.
– Детский Дом не город… да? Это детский приют? Тебя туда отдали?
– Нет. – Он взглянул на Милли – вернее, в этом направлении. Глядя на нее, он не фокусировал взгляд. Голос его был спокоен и бесстрастен.
Милли слушала его, смотрела на его сжатые губы, и ей казалось, что ее опускают в кипяток – болела каждая клеточка ее тела.
– Перед смертью мама долго болела. Она была так слаба, что пришлось поместить меня в дом малютки. Потом, когда мне исполнилось четыре, меня перевели в детский дом.
В этот момент Милли ничего не могла сказать. Возможно, позже она задаст ему миллион вопросов, но в этот момент…
– Твое предположение неправильно – не ревность и зависть. Я знал, у них не было другого выбора.
– Я не понимаю.
– Ты и не можешь понять. Лучше, если ты уйдешь…
– Почему ты так хочешь, чтобы я ушла?
Потому что ты все равно когда-нибудь уйдешь.
Леонид не произнес этого. Он смотрел на ее лицо, видел распухшие от слез глаза. Он корил себя за то, что причинил ей столько страданий, что из-за него на этом прекрасном лице, всегда готовом засиять улыбкой, застыло такое горестное выражение. Как же он умудрился испортить совершенство?..
25 
