Лёгкий, ненавязчивый романчик 
99 
«Сейчас окажется, что я своим стоянием подрываю обороноспособность», – зябко подумал я.
– Да ты чё? Оглох? А?
Он дернулся в кровати, чертыхнувшись, достал запропастившийся тапок и подошел ко мне.
– Да что увидел-то там?
Он заглянул вниз, потом, засуетившись, попытался глянуть с моего места и наконец запричитал в ухо:
– Да ты чё? Слышь, что говорю? Встал чего? Иди, куда говорят. Слышь, что говорю? Встал чего? Иди, куда говорят. Слышь? – Последнее слово он прокричал.
Я обернулся и сурово смотрел прямо в него. Способ испытанный: дураков, а мой сосед был, несомненно, из вышеозначенной породы, приводит в полное недоумение.
Он был мал и худ, со впалощеким прыщеватым лицом и изогнутым трамплином носом. Голубые глаза под сдвинутыми к переносице бровями смотрели с изумленным вопросом. Волосы цвета сухого камыша он аккуратно зачесывал набок, организуя справа беленькую канавку проборчика.
– Ты чё?.. – Он выругался, определяя мое состояние. – Припух, что ли? Может, тебе подъем устроить в полвторого ночи?
«Ага, устроишь», – холодно процедил я про себя, не отрывая от него упорного, пристального взгляда, ожидая, когда же до него дойдет, что этим я выражаю лишь одно – недоумение. Презрительное недоумение.
– Ты чё молчишь-то? Идиот… Стоит и молчит, – выдавил он смешок. – Стой, стой… – он еще раз делано засмеялся и зашипел, уже отходя: – Душшара!
«Все. Увял, – понял я и пожалел про себя: – Жалко, что не ударил. Я бы врезал… Я бы…»
Сосед ушел, не хлопнув дверью, но нервно как-то преодолев дверной проем.
Я шевельнулся, подошел к кровати, сел, уткнул голову в кулаки, стал слушать, как бьется мое сердце, как стрекочет железный кузнечик часов. Я сидел, сопел, слушал и устало думал: «Я, правда, наверное, псих… Я – псих… Это правда, наверное… Больное, издерганное чувство суверенитета… Чушь несу, ведь чушь… Псих просто». И слушал, как сердце бьется глухо и далеко в теле.
Весь день я ходил, оглушенный абсолютным бездельем, тишиной и покоем. Так скорый поезд резко тормозит на перегоне – и птичий разнобой с нежным шелестом листьев начинает проникать сквозь изумленный скрип сжатых тормозом колес, напоминающий о скорости, опалявшей душу. Этим скрипом, несостоятельным и пустячным напоминанием, был мой сосед по койке Шурик Шаповаленко, рядовой второго взвода нашей роты – взвода охраны, обеспечивающего в гарнизоне пропускной режим.
Шаповаленко мрачным взглядом встречал каждое мое появление в палате, сразу замолкал, а когда говорил я, напрягался и дергал уголками тонких губ, чуть пофыркивал и качал головой, выражая бездну презрения к моим донельзя глупым и пустячным словам. Он рассказал всем больным, что я – писарь, и не вылезаю из канцелярии, и службы не видел. Я спокойно смотрел на это. Не разозлился даже, застав его читающим мой военный билет, разысканный в тумбочке.
«Жур-на-лис-с-ст», – прочитал он мою доармейскую профессию и со злой, гадливой насмешкой бросил билет на кровать.
Я не разозлился. Напряжение, заполняющее душу человека в армии, в жестоком коллективе мужчин, не примиримом к слабостям и скупом на внимание и доброту, – это напряжение разжималось с каждым блаженным, пьянящим часом безделья. А демарши Шаповаленко – это была чепуха, мелочи, пустяки по сравнению с этим морем свободы и отдыха, которое я пил, задыхаясь.
Мой поезд тормозил.
Спать я пошел в полдесятого, оставив без внимания предстоящий фильм.
– Эй, журналист, подъем! Подъем, членкор! – затряс меня за плечо Шаповаленко.
По голосу было понятно, что он собирается балансировать на грани шутки: то ли сам трус, то ли увиденный фильм был веселый.
Я был не склонен шутить. Сел в кровати, внимательно посмотрел на часы: убедившись, что время – двенадцать, лег к стене лицом, так и не удостоив взглядом моего будильщика.
– Подъем, подъем! Эй, членкор, подъем, – загнусавил он, пытаясь раскатать меня, как застрявшее бревно. Я был совершенно безмолвен и равнодушен к его потугам. Тогда он уцепился за мое плечо и принялся тянуть, силясь меня приподнять и раздражаясь отсутствием реакции. Потом наклонился и крикнул в ухо, чуть коснувшись его губами:
– Падъ-ем! Журналист, подъем! Давай поднимайся!
Я глаз не открывал. Он сел на меня и стал подпрыгивать.
«Сколько угодно», – подумал я.
Служил он на полгода больше меня, и ему полагалось так поступать, а мне полагалось подчиняться. Но мой поезд сильно затормозил – я демонстрировал полное презрение к шнурку.
99 
