135 
Почему сгорел музей? — вот что очень хотел Сергей Петрович спросить у него. Ты мне не официальную версию, ты правду мне скажи!
Сергей Петрович знал, что вызвал пожарных Задохин, он оказался первым во дворе школы и первым заметил огонь. Это была большая удача, иначе могла сгореть и школа. Но что Задохин делал здесь в полночь? Сам Иван Валерьевич повторял одно, за музеем ребята часто собираются, курят, может, сигарету не потушили, может, что… Вот и спалили наш музей. Голубев интуитивно угадывал где-то здесь фальшь, но никак не мог понять где. Ребята действительно любили зайти в школьный двор, постоять за музеем, там образовался укромный зеленый угол. И все же курили они обычно ближе к забору, метрах в трех-четырех от музея, Задохин сам их оттуда все время гонял. Лето жаркое, сушь, три метра — расстояние смешное, достаточно искорки, все так. Но были каникулы! Школьный двор пустовал. Не собирались здесь сейчас ребята.
Чудо с иконой Задохина оживило. Он призвал отца Константина из собора, который прямо во дворе школы отслужил молебен, а после этого совсем уж разнервничался — школьная же она, да, Сергей Петрович, собственность? Я уж теперь у себя ее повешу, она теперь охранять же нас будет, да? Давно уже Задохин не спрашивал его разрешения. Сергей Петрович только кивнул: само собой, где-то же надо все это хранить, пока новый музей не построим. Дернулся Иван Валерьевич, он не хуже Сергея Петровича понимал, новый музей строить не на что, некому, дернулся, но пробормотал: да, да, конечно. На следующий день икона уже висела в красном углу директорского кабинета.
Пожар пережило немногое. Мраморная подставка для письменного прибора, жестяная коробка из-под перловского чая с надписью: «полфунта 1 рубль 10 копеекъ», фарфоровая статуэтка оленя, почерневшие зубастые щипцы для колки сахара, прозванные детьми «крокодилом», продырявленная огнем пудреница. Из шестнадцати прялок осталась одна, обгоревшая, не из самых интересных, середины XIX века… Сгорел весь собранный архив, хранившийся на чердаке. Военные треугольники, переданные им деревенскими бабушками, дневник наблюдений за погодой и интересными явлениями природы Александра Ивановича Петушкова, который вел записи с 1925 по 1989 год — девять больших амбарных тетрадей, отданных в музей его дочерью. А фотографий! Целые папки, альбомы! И корзина берестяная, две торбы, сарафаны девичьи и свадебный убор. Солонка-утица, рожок пастуший, табакерка, медальон с портретом, медный заварной чайник… Голубев пытался сначала составить описи пропавшего — и бросил. Все, все пропало! Что и описывать, зачем?
От былых сокровищ осталась смешная горстка. Вот еще колотушка сторожа — брусок с продетым шариком-кулачком, — совсем свежая, только в саже, что уж ее сберегло? И вспомнил Голубев, протирая ее сухой тряпкой, как целую заметку в местную газету про колотушку сочинил, объяснял, что сторож с колотушкой не от злых людей только оберегал деревню, а и от пожаров! Чуть дымок — бежал к рельсе, колотил тревогу, созывал народ. Колотушку им принес дед Пашки Заворина Степан Кузьмич, которому она досталась от отца. Сам Кузьмич в бытность свою колхозным бригадиром тоже ею пользовался, идя по деревне, стучал, поднимая народ на косьбу или какую другую работу.
На раскопках Сергей Петрович был оживлен, четок, как всегда с ребятами — он соскучился, год с ними близко не общался. Но все тут же включились, как и не расставались. И он, как обычно, весело хвалил их за находки, всех замечал, к каждому был внимателен, все найденное фотографировал и заносил в тетрадь. И только вечером, вернувшись домой, слабел, вяло поужинав, шел в свой кабинет выплеснуть скопленную за день горечь. Оплакивал все, что сгорело. Не только в этом пожаре. Из обгоревших вещиц, что находили они с ребятами в углях, чернота всей русской земли поднималась, обнимала голову и жала, жгла сердце.
Разрушенные усадьбы, от которых не осталось следа. Опустевшие деревни, но даже и в живых деревнях — пустые дворы, ни житниц, ни амбаров, ни риг, ни каретников — жалкий сараюшко, курятник, огород с картошкой. Поэтому и крыльцо, украшение дома, стали забивать вещами, кладовку на крыльце делать, места мало, места нет! Но резное крылечко — разве это кладовка? Да о чем это он! Крылечки жалеет, а люди?
Замороженный в снежных полях, сваренный в котлах, с соловковских лестниц спущенный, затоптанный железными каблуками народ. Уничтоженное крестьянство, лавочники, священники, земские доктора, учителя, ученые — всех ведь убили, и господ, и слуг, и служилый люд. Вот в чем неправ был Задохин. Разве только священников расстреливали, мучили? И если тех-то хоть за веру, то за что же обычного мужика, который ничего ведь, кроме как детей поднять своими же руками, который только-то не голодать хотел!
135 
