Приехали

Так прошло четыре недели, четыре воскресенья она пропустила, и на Покров тоже, тоже никуда не пошла.

Родители как раз съездили в Канаду, на разведку, и вернулись окрыленные – им там понравилось всё! Особенно, конечно, папе, но и мама внезапно обнаружила в Монреале дальних родственников, старинную школьную подругу с мужем, и совершенно успокоилась. Аня по-прежнему говорила им «ни за что», но хитрые родители привезли ей анкеты из трех канадских университетов. Можно было попробовать поступить туда в аспирантуру – нет так нет, ничего не потеряешь, а поступишь – ну съездишь, ну поучишься, английский ты, слава богу, знаешь, а потом захочешь – вернешься. Не будь она в таком сдавленном состоянии, никогда бы, никогда бы даже не взглянула на эти анкеты, но тут это стало даже выходом: заполнение строчечек, составление научной автобиографии (не такой уж бедной – публикации! рецензии!), сбор рекомендаций отвлек ее и занял тоскующий ум. Она все заполнила и отправила по нужным адресам, приложив и письмо «бедного родственника» – люди мы нездешние, рассмотрите мою анкету бесплатно, 60 долларов – ненормальные для нас, нищих русских, деньги. Что кстати, было правдой. И опять ей стало нечего делать.

Дни кончались все раньше, все темней становилось на белом свете, дождь сочился сквозь бесцветное небо и раз от разу оказывался все серей и мутнее; трамвай-аквариум, утро, она не вышла у университета, она куда-то ехала дальше, и лишь войдя в храм очнулась – вот куда. Первое лицо, которое она увидела, было понятно чье. И опять она выругалась – снова, блин, чудеса. Ведь существует же расписание, мог бы быть и выходным. Так-таки нет, стоить, исповедунь. Исповедники уже кончались, вот еще один остался, сейчас и с ним покончит, наставит на истинный путь и пойдет, с ней, конечно, пидагагична пыздароваица – улыбка, внимание – съемка, полметра вправо, легкий наклон головы, камера!

Аня сама не заметила, как очутилась у аналоя. Но факт – стояла. И глупо было б теперь сбегать.

Отец Антоний спокойно смотрел на нее. Странно, она уже не ненавидела его. Она… рада была его видеть. И опять попала куда-то в другое… Но сдаваться так просто она не собиралась. Нужно было высказать ему все! Все недосказанное, передуманное за эти лихорадочные недели.

– Не могу, не могу больше приходить сюда, в этот храм, по некоторым причинам я не могу его видеть, этот храм, – быстро, но четко проговорила она. – Но в другие места я тоже не могу приходить, я уже пробовала, и это сплошная мука, мне всюду противно, так что целый месяц я никуда не ходила вообще и чувствую себя восхитительно! Поэтому я теперь хочу как-нибудь совсем свернуть это дело – исповедоваться, причащаться. Мне до этого дотронуться больно. А сегодня – я просто случайно оказалась в этом районе, зашла и, надо же, встретила вас, что ж, доброе утро… Вернее – всего доброго, это – прощанье, если хотите, даже не исповедь, потому что я ни в чем не каюсь, вот и все, – она выговорила это на одном дыхании, чувствуя, что от прежней смелости нет и следа, и она отчаянно трусит.

Повисла пауза.

– Приехали, – проговорил наконец отец Антоний.

И снова замолчал, точно ждал, не добавит ли она что-то еще. Аня не добавляла. Но чем дольше он молчал, тем сильней ей становилось не по себе – она вдруг почувствовала себя пойманной, стиснутой со всех сторон, и не прекрасным гордым преступником, или там одумавшимся великим грешником, а нашкодившим щенком, которого сейчас для назиданья ткнут в собственную блевотину, а затем просто пнут хорошенько…

– Грустно мне, – вдруг послышался тихий голос. Голос был чужой, не отца Антония. Аня подняла глаза.

Он стоял в какой-то кривой, неловкой позе, уже и не боком, как обычно, а почти отвернувшись, почти спиной.

– Грустно мне, – повторил он и повернулся.

И не успев еще почти ничего увидеть, почти инстинктивно, невольно она спрятала взгляд – хоть как-то защититься от этого страшного, неузнаваемого лица!

Отец Антоний плакал.

Без слез, одними глазами, исказившимся ртом, внезапно проступившими морщинами – горько.

И долго еще не мог говорить.

– Все бывает, все бывает. Но вот смотри – распятие, и ты стоишь вместе с Ним, с Ним на самом краю. И пусть вокруг бушуют бури, все рушится, все валится вниз, но ты… – он задохнулся, снова оборвал себя. – Постарайся остаться хотя бы у последней черты.

И опять жутко сделалось от непонятных слов: какой еще последней черты?

  52