110 
— Ну вот, бабки я получил, и теперь можно заканчивать большую книгу.
Я полюбил Осано, но я всегда его немного побаивался. Он был способен разговорить меня, как никто другой. С ним я говорил о литературе, об азартных играх и даже о женщинах. И вот, взвесив меня, он начинал меня препарировать. Он всегда улавливал притворство в людях, но только не в себе самом. Когда я рассказал о самоубийстве Джордана в Вегасе и о том, что произошло после, и как это повлияло на мою жизнь, он долго размышлял над всем этим, а затем выдал мне свои озарения, одновременно читая лекцию.
— Тебе не дает покоя эта история, ты все время возвращаешься к ней, а знаешь, почему? — спросил он. Балансируя руками, он пробирался между наваленных стопками книг на полу своего офиса. — Потому что ты знаешь, что как раз в этой области для тебя опасности нет. Такого ты никогда не сделаешь. Никогда не сможешь настолько потерять контроль над собой. Ты нравишься мне, и ты это знаешь, иначе я не сделал бы тебя своим главным помощником. И я доверяю тебе больше, чем кому бы то ни было. Знаешь что, я должен кое в чем тебе признаться. На прошлой неделе мне пришлось заново написать свое завещание, и все из-за этой ебаной Венди.
Венди была его третьей женой и постоянно выводила его из себя своими притязаниями, хотя после их развода она снова вышла замуж. Даже при простом упоминании ее имени глаза его стали немного безумными. Но он тут же успокоился. И одарил меня своей милой улыбкой. Когда он так улыбался, то становился похож на ребенка, хотя ему было уже за пятьдесят.
— Надеюсь, ты не будешь возражать, — сказал он. — Я указал твое имя как исполнителя завещания по части моих литературных трудов.
Я был ошарашен и польщен, и все же мне не хотелось такой ответственности. Я не хотел, чтобы он настолько мне доверял или настолько симпатизировал. Я не испытывал к нему таких же чувств, по крайней мере, не в такой степени. Его компания доставляла мне удовольствие, несомненно, и я восхищался работой его ума. И его литературная слава впечатляла меня, хотя я старался себе в этом не признаваться. Я думал о нем как о богатом, знаменитом человеке, и могущественным, и то, что он настолько доверял мне, говорило о его уязвимости, и это привело меня в смятение. И лишило некоторых иллюзий на его счет.
Но тут он снова стал говорить обо мне.
— Ты знаешь, но под всем этим в тебе живет презрение к Джордану, в котором ты боишься себе признаться. Эту твою историю я выслушивал уже не знаю сколько раз. Конечно, он был симпатичен тебе, конечно, тебе жалко его; может быть, ты даже понял его. Может быть. Но тебе не по силам принять такую вещь, чтобы человек, у которого так все неплохо складывалось, просто взял и вышиб себе мозги. Потому что ты знаешь, что у тебя бывали времена гораздо более паршивые, но ты никогда не сделал бы такого. И ты даже счастлив. Жизнь у тебя говняная, ты никогда ничего не имел, ты пашешь как вол, ты состоишь в ограниченном буржуазном браке. Ты творческий человек, и полжизни уже прошло, а никаких успехов ты пока не добился. И ты в общем и целом даже счастлив. Боже мой, и тебе все еще нравится трахать собственную жену, а в браке ты уже — сколько? — десять, пятнадцать лет. Ты либо самый бесчувственный хер из всех, кого я встречал, либо и то и другое. Но совершенно точно одно: ты — самый выносливый. Живешь в своем собственном мире, делаешь только то, что хочешь. Ты хозяин своей жизни. Ты никогда не попадаешь в переплеты, а если и попадаешь, не паникуешь и выбираешься. Знаешь, ты вызываешь восхищение, но не зависть. Никогда на моей памяти ты не делал и не говорил ничего гнусного, но я думаю, что тебе просто нету ни до кого дела. Ты всегда вписываешься во все повороты.
И он стал ждать моей реакции. Я хотел рассказать ему, что рос сиротой, что у меня не было каких-то самых простых, обычных человеческих радостей. Что у меня не было семьи, что мне не за что было ухватиться, чтобы как-то устанавливать контакт с остальным миром. Все, что я имел, это своего брата, Арти. Когда люди рассуждали о жизни, мне никогда не удавалось понять, о чем это они — до тех пор, пока я не женился на Валли. И пошел добровольцем на войну по этой же причине. Я понял, что опыт войны — это еще один общечеловеческий опыт, и захотел пройти это испытание. И я оказался прав. Война стала моей семьей, как бы глупо это ни звучало. Теперь я рад, что она не прошла мимо меня. Но Осано упустил тот факт и, возможно, намеренно, поскольку полагал, что я это знаю, — что быть хозяином собственной жизни не такое простое дело. Но он не знал того, что я просто-напросто не представлял себе, как устроено счастье. Большую часть раннего периода своей жизни я был несчастлив по чисто внешним причинам. И опять-таки по чисто внешним причинам я стал относительно счастлив сейчас. Жениться на Валери, иметь детей, обладать талантом, мастерством или способностью к составлению текстов и этим зарабатывать себе на жизнь — вот что делало меня счастливым. Это было управляемое счастье, построенное на фундаменте полного проигрыша. Я знал, что живу ограниченной жизнью, которая казалась выхолощенной, буржуазной. Что у меня мало друзей, социальных контактов, слабая заинтересованность в успехе. Я всего лишь стремился остаться на плаву, по крайней мере, мне так казалось.
110 
