очень нудно 
63 
Лошадь хрипела и вскидывала голову. Алек осознал, что слишком натянул поводья, и отпустил их. Он еще раз взглянул на дорогу, ведущую в Лондон, и понял, что его мать не перенесёт суда. Если ему и следовало добиваться судебного разбирательства и подвергать свою семью такому испытанию, то делать это нужно было пять лет назад. Он повернул лошадь и поехал домой.
В Пенфорде он сразу прошел в библиотеку. Там, в передвижном баре розового дерева, все еще оставался лучший бренди. Он щедро налил себе своего любимого напитка и сделал большой глоток.
— Вот ты где, — раздался голос Джулии, появившейся в дверях. — Куда ты исчез?
— Просто проехался верхом. Она вошла в комнату.
— Мама очень беспокоится. Тебе нужно пойти к ней. Она уже представила себе всякие ужасы. Наверное, она боится, что ты сделаешь что-нибудь с собой…
— Напрасно боится.
Бокал уже наполовину опустел, и чем дольше Джулия говорила, тем больше ему хотелось налить себе еще.
— …Или с этим жутким старым Лейси. Этот человек ненавидит тебя.
Алек сделал глубокий вдох.
— Ты, в самом деле, так думаешь? Вообразила себе невесть что.
— Он был очень холоден с мамой, но я никогда не думала, что он может так повести себя, да еще в церкви.
Алек допил оставшийся бренди.
— Ты что-то хотела, Джулия?
— Да, теперь, когда ты спросил. — Она подошла и стала перед ним, уперев руки в бедра. — Я хотела, чтобы ты встал и ответил ему, когда он назвал тебя предателем.
— В церкви?
— Разве это не лучшее место для того, чтобы сказать правду?
Алек, наконец, понял, почему сестра так сердилась на него. Она ждала, что он объяснится, скажет ей, где он был и почему позволил им считать себя мертвым. Она хотела, чтобы он защитил ее от клеветы и оскорблений, которые обрушились на нее как на его сестру. Но больше всего она хотела, чтобы он боролся, со всей страстностью, бесстрашием и свирепостью, невзирая на возможные последствия. Она представляла себе правду в виде пушки, сметающей все на своем пути. Алек же знал, что она больше похожа на отточенную саблю, способную одним ударом снести голову одному противнику, но бессильную против гидры слухов и сплетен. Он отставил бокал.
— Джулия, это не так просто.
— Почему, Алек?
— Я не могу доказать это, — прорычал он. — У меня нет доказательств. Я не сделал ничего плохого, но я не могу это доказать!
Она с недоверием посмотрела на него:
— Я не требую у тебя доказательств!
— Но Лейси они нужны, — ответил он. — Мое слово против его слова, против установившегося мнения, против обвинения, брошенного Веллингтоном. Подумай, что будут говорить люди, если я заявлю, что не совершал преступления и никогда не входил в тайные отношения с французами. «Где доказательства?!» — поднимется вой.
— Только потому, что ты отсутствовал так долго…
— Ты думаешь, я этого не понимаю? Джулия топнула ногой.
— Но, Алек! Ты действительно поступил плохо. Ты позволил нам в течение пяти лет думать, что ты мертв! Ты знаешь, каково пришлось отцу и маме? Фредерику и мне?
— Не нужно ругать меня за это.
— Почему, Алек? — набросилась она на него, голос ее дрожал. — Что ты делал с тех пор, как исчез? С тех пор, как мы получили то ужасное письмо, в котором говорилось, что ты умер, но не геройски и не отважно, а пропал без вести на поле боя? С тех пор, как мы услышали, что ты не просто умер, а умер предателем? Тебе было хорошо без нас, или тебя все же мучила мысль, что мы страдаем?
Под натиском обвинений Джулии Алек не мог больше сдерживаться. Джулия, его любимая сестра, ставшая уже взрослой женщиной, ранила его сильнее, чем кто бы то ни было. Прежде чем он осознал, что делает, его куртка оказалась на полу, а затем и жилет. Дрожащими руками он сорвал с себя галстук и рванул ворот рубашки.
— Было ли мне хорошо? — прохрипел он и через голову стянул рубашку. — Я был почти мертв, Джулия. Меня оставили умирать мои же товарищи, а назвали предателем те, с которыми я бок о бок сражался и проливал кровь. Я был лишен возможности, показать лицо и назвать свое имя. Не думай, Джулия, что мне было легче, чем тебе, или маме, или кому-либо еще в Пенфорде. Пять лет я ношу эти шрамы и чувствую их при каждом вдохе!
Глаза его сестры пробежали по шрамам, длинным бугристым следам, оставленным французскими саблями, пересекавшим его грудь и бок. Его неумело зашила фламандская крестьянка, пока он без сознания лежал в ее доме, и таким образом спасла его. Шрамы были на спине, на плече, меньше чем на дюйм, не доходя до ключицы. Алек знал, что эти раны чуть не убили его. Неделю он лежал без сознания, и лихорадка едва не закончила его существование. Только по счастливой случайности, хотя временами Алеку казалось, что, скорее из-за изощренной жестокости, он остался жить, вынужденный носить эти шрамы и позор до конца своих дней.
63 
