77 
Вадим только развел руками. У ворот его ждала машина. Водитель о чем-то разговаривал с Евгением Федоровичем. Степанида поцеловала зятя.
— Привет передавай Валюшке. Вот, гостинчик возьми. Морковь, свекла, капуста с огорода, без пестицидов.
— Диетический продукт. С нового урожая, недавно с грядки, — улыбнулся Ермолов.
— Точно, — засмеялся Вадим. Взял тяжелую сумку из рук тещи. — Помнится, как-то пришлось мне помочь одной девушке нести неподъемную ношу.
— Знаю, знаю. Не жалеешь? — лукаво сощурила глаза Степанида.
— Радуюсь и удивляюсь стечению обстоятельств, — ответил Вадим. — Все, поехали мы. До свидания. Не болейте и помните о том, что я говорил.
— Спасибо, осторожно на дороге. Целуй Валю.
— Обязательно. Всего доброго, Евгений Федорович. — Белов крепко пожал руку Ермолова. — Поехали, Володя.
Машина быстро набрала ход. «Девятка» легко преодолела расквашенную после недавнего дождя дорогу. Вадим оглянулся: Степанида, скрестив руки под грудью, смотрела им вслед. Ее фигура становилась все меньше, а последний, крутой поворот поставил точку в долгом прощании. Белов не предполагал, что в последний раз видит эту женщину живой. Судьба каждого предопределена, и наверняка Степанида чувствовала приближающийся конец. Поэтому и отказалась ехать в Горинск на глаза дочери. Вадима она еще могла провести, а ее — нет. Ни к чему в ее положении волноваться. Пусть все идет, как Богу угодно. Очередной приступ головокружения качнул женщину в сторону. Ермолов быстро оказался рядом, крепко взял ее под локоть, внимательно посмотрел на побледневшее лицо.
— Что с тобой, Степанида? Бледная как полотно. Устала, переволновалась?
— Худо мне, Евгений Федорович. Все внутри словно не мое, руки, ноги силу потеряли. Не в моих правилах жаловаться, слабинку дала.
— К врачу бы тебе. Отвезу в район, только скажи.
— Не нужно. Спасибо, справлюсь сама.
— Сама, сама! Подорвалась, поди. Поговорю со сменщицей твоей, чтоб два-три дня отдохнуть ты смогла.
— Ни к чему это, правда. Без работы я время проводить не привыкла. Если лягу в постель, боюсь, не встану больше.
— Да что за разговоры такие?! Пожалуюсь Вадиму, смотри.
— Не смейте! Валюше волноваться сейчас нельзя. Вот о чем думать нужно.
— Тайное всегда становится явным.
— Прописные истины, знаю. — Степанида снова почувствовала себя лучше, могла идти. — Пойду я. До завтра, Евгений Федорович.
Ермолов посмотрел, как она медленно, на негнущихся ногах направилась к воротам. Еще раз взглянула на него и закрыла их за собой, отгораживаясь от всех и вся. Закуривая сигарету, постоял с минуту и пошел в правление. Мысли все время возвращались к побледневшему лицу Степаниды. Ермолов замедлил шаг. Почему так происходит с их судьбами? Кому было бы хуже оттого, что стали бы они жить вместе? Отказ от собственного благополучия, во имя чего? В этот момент Ермолов почувствовал возрастающую неприязнь к мужчине, даже после смерти не отпускавшему от себя исстрадавшуюся женщину. Может, хочет он, глядя на нее с небес, скорейшей встречи?
Потом опомнился, бросил догоревший окурок. Кого это он вздумал обвинять? Никто ведь ее не принуждал хранить верность. А сердцу не прикажешь. Не люб он, Евгений Ермолов, женщине, сумевшей затмить для него всех. Своих чувств он не скрывал, но и не навязывал. Похоже, ждать ему больше нечего. Медленно поднимаясь по ступенькам крыльца, он вел рукой по влажным, холодным перилам. Таким же холодом веет и от Степаниды, когда он, расслабившись, смотрит на нее с благоговением. Ничего не будет, никогда. Ермолов взялся за ручку двери и вдруг ощутил, как мгновенно наполнились слезами глаза. Остановился, смахнул теплые ручейки, прокашлялся нарочито громко. Отчего так тяжело стало на душе? Наверное, от слов Степаниды. Она знает больше, чем говорит. Ермолов не хотел верить. Нужно будет поговорить с ней еще раз, серьезно, убедительно. Должна же она понять, что жизнь одна. Нельзя бросаться этим божьим даром. Евгений Федорович решил, что пришло его время. Некому обратить на нее сейчас внимания. Дочка далеко, да и близко была бы, что толку? Нынче дети своей жизнью живут и никого к ней не допускают, даже отца с матерью. Мужа нет, одна как былинка. С виду будто сильная, двужильная, а присмотрись… Ермолов закурил еще сигарету, стоя на крыльце правления. Поднял глаза к небу: серое, тяжелое, оно нависло над Смирнов-кой, обещая долгий, холодный дождь. Сентябрь подходил к концу. Бабье лето то ли было, то ли не было. Лето не баловало теплом, так что переход к осени оказался плавным, почти незаметным. Разве только по убранным полям и скажешь, что грядет «унылая пора, очей очарованье». Яркое солнце действует на него лучше любого лекарства. Сам ведь уже не мальчик, то одно болит, то другое беспокоит. А посмотришь в окно, прищуришься от ослепляющего света, — и легче на душе. Должно быть, и Степаниде такая серость за окном настроения и сил не прибавит. Надо будет навестить ее. Нельзя ей одной. И ему без нее никак. Выбросив дотлевшую в руках сигарету, Ермолов решительно шагнул в дом. Послышался веселый смех Кати, ворчание Кузьмича.
77 
