38 
— Здесь обычно хорошо обслуживают, — она покачала головой. — Думаю, я должна перед вами извиниться.
— Ничего страшного.
— Хорошо, что мы не заказали еды, правда? Боже, мы всего лишь попросили две чашки чаю. Но вы, должно быть, умираете с голоду? Вы поели? Все мои знакомые молодые люди вечно голодны.
Я взглянул на нее, не уверенный, помнит ли она, что уже говорила это, почти слово в слово. Странно, но, кажется, она этого не замечала.
— Я позавтракал, — ответил я, несколько помедлив.
— У вашей миссис Кантуэлл?
— Нет, не там. В другом месте.
— Правда? — спросила она, сильно заинтересованная. — Куда вы заходили? Там хорошо?
— Я не помню. Кажется…
— В Норидже очень много мест, где можно хорошо поесть. Наверное, вы считаете нас ужасными провинциалами, которые даже еду приготовить не могут как следует. Вы, лондонцы, всегда так думаете, верно?
— Вовсе нет, — запротестовал я. — На самом деле…
— Лучше бы вы меня заранее спросили. Если бы вы сказали, что приедете накануне вечером, мы бы, может, пригласили вас на ужин.
— Я не желал вас беспокоить.
— Но это было бы никакое не беспокойство, — возразила она почти обиженно. — На одного человека больше за столом, и все. Разве это беспокойство? Вы просто не хотели идти к нам на ужин, мистер Сэдлер. Признавайтесь.
— Да нет, я об этом даже не думал. — Мне было страшно неловко. — Пока я доехал до Нориджа, я ужасно устал, вот и все. Я пошел прямо к себе в гостиницу и лег спать.
Я решил не рассказывать ей о злоключениях с комнатой; о пабе я тоже не упомянул.
— Конечно, еще бы. Путешествия по железной дороге могут быть очень утомительны. Я люблю брать с собой книгу. Вы читаете, мистер Кантуэлл?
Я уставился на нее, чувствуя, как у меня отвисает челюсть, и не находя слов. Все складывалось так, словно меня против моей воли поставили в совершенно невыносимое положение, причем я как будто предвидел, что оно будет невыносимым, но до сих пор не подозревал насколько. Ирония заключалась в том, что я предвидел трудность этой встречи для себя, но даже не подумал о том, какой трудной она будет для моей собеседницы. Мэриан Бэнкрофт, сидящая напротив меня, была комком обнаженных нервов, и, по-моему, с каждой минутой ей становилось все хуже и хуже.
— О боже, кажется, я это уже спрашивала. — Она неестественно рассмеялась. — Вы ответили, что любите читать.
— Да. И еще моя фамилия Сэдлер, а не Кантуэлл.
— Я знаю, — хмурясь, ответила она. — Зачем вы это говорите?
— Вы назвали меня «мистер Кантуэлл».
— Да?
— Да, буквально секунду назад.
Она недоверчиво помотала головой:
— По-моему, мистер Сэдлер, ничего подобного не было. Но это неважно. Что вы читали?
— В поезде?
— Ну да, — заметила она с легким раздражением, оглянулась и уставилась на официантку — та раскладывала сконы на тарелочки для пары, которая пересела от нас подальше. Судя по всему, нести нам чай никто не собирался.
— «Белого Клыка». Автор Джек Лондон. Вы читали?
— Нет. Это американский писатель?
— Да. Так вы его знаете?
— Никогда не слыхала. Просто звучит по-американски.
— Даже с такой фамилией, как «Лондон»? — улыбнулся я.
— Да, мистер Кантуэлл, даже с такой фамилией.
— Сэдлер, — поправил я.
— Слушайте, хватит уже, — взорвалась она. Лицо стало гневным, замкнутым, и она хлопнула обеими ладонями по столу. — Хватит меня поправлять. Я этого терпеть не могу.
Я заморгал, не в силах придумать, как поступить. Я совершенно не понимал, как мы зашли в такой тупик. Может быть, это случилось уже в тот день, когда я взял перо и написал: «Дорогая мисс Бэнкрофт! Вы меня не знаете… я был другом Вашего брата Уилла». А может, и еще раньше. Во Франции. Или еще раньше. В Олдершоте, в тот день, когда я вытянул шею, стоя в строю, и поймал взгляд Уилла. Или он поймал мой взгляд.
— Простите. — Я нервно сглотнул. — Я не хотел вас обидеть.
— Может, и не хотели. Но обидели. И мне это не нравится. Вы Сэдлер. Тристан Сэдлер. Совершенно незачем мне об этом все время напоминать.
— Простите, — повторил я.
— И перестаньте все время извиняться, это ужасно раздражает.
— Я… — Мне удалось вовремя остановиться.
— Да, да.
Она барабанила пальцами по столу, глядя в пепельницу, и я знал, что где-то в глубине души она гадает, будет ли это ужасным нарушением этикета — вытащить недокуренную сигарету из пепельницы, очистить обгорелый конец и снова зажечь. Я тоже посмотрел на сигарету. От нее оставалось больше половины, и это казалось ужасным расточительством. На фронте недокуренная половина сигареты ценилась почти так же, как возможность поспать несколько часов в одиночном окопе. Сколько раз я растягивал даже крошки табака — любой нормальный человек выкинул бы их на улице, ни секунды не думая, — на долгие часы.
38 
