40 
— Верно. Не будет ли нам легче, если мы отбросим кое-какие формальности? Не могли бы вы звать меня Мэриан?
— Конечно, — кивнул я. — А вы меня — Тристаном.
— Рыцарем Круглого стола?
— Не совсем, — улыбнулся я.
— Неважно. Но все-таки я рада, что мы с этим разобрались. Мне казалось, я не вынесу, если вы меня еще хоть раз назовете «мисс Бэнкрофт». Это звучит так, как будто я — незамужняя престарелая тетушка. — Она поколебалась, прикусила губу и заговорила снова, уже серьезнее: — Надо полагать, я должна спросить, зачем вы мне написали.
Я прокашлялся. Наконец-то мы переходим к делу.
— Как я уже упоминал, у меня осталось кое-что, принадлежащее Уиллу…
— Мои письма?
— Да. И мне показалось, что вы, возможно, хотите получить их обратно.
— Вы очень добры.
— Он наверняка хотел бы, чтобы они вернулись к вам. По-моему, это будет правильно.
— Пожалуйста, не воспринимайте это как упрек, но вы очень долго хранили их у себя.
— Я вас уверяю, я даже не заглянул ни в один из конвертов.
— Разумеется. Я в этом ни минуты не сомневалась. Меня просто удивляет, почему вы так долго ждали, прежде чем списаться со мной.
— Я был нездоров.
— Да, конечно.
— И чувствовал, что у меня не хватит сил для этой встречи.
— Я вас прекрасно понимаю.
Она бросила взгляд в окно и снова повернулась ко мне:
— Ваше письмо удивило меня сильнее, чем вы, может быть, подозреваете. Но мне было знакомо ваше имя.
— В самом деле? — осторожно переспросил я.
— Да. Видите ли, Уилл мне часто писал. Особенно из учебного лагеря, из Олдершота. Мы получали от него письма раз в два-три дня.
— Я помню. То есть я помню, как он все время сидел у себя на койке и что-то царапал в блокноте. Солдаты смеялись над ним, говорили, что он кропает стихи или что-то вроде, но мне он сказал, что пишет вам.
— Стихи — это еще хуже романов, — заметила она, и ее передернуло. — Только пожалуйста, не считайте меня ужасной мещанкой. Впрочем, с вашей стороны это будет вполне естественно, раз я говорю такое.
— Вовсе нет. В любом случае Уиллу было плевать на чужие насмешки. Он писал, как вы и говорите, все время. Думаю, его письма были очень длинные.
— Так и есть. Некоторые были очень длинными. Мне кажется, он хотел, чтобы письма читались как литературные произведения. Он иногда употреблял очень высокопарные фразы — наверное, пытался возвысить пережитое. Я так думаю.
— И что, у него хорошо получалось?
— Вовсе нет. — Она вдруг засмеялась. — О, мистер Сэдлер, пожалуйста, поймите меня правильно, я вовсе не хочу говорить о нем плохо.
— Тристан, — поправил я.
— Да, Тристан. Нет, я только имела в виду, что он в этих письмах явно пытался передать свои чувства, ощущение ужаса, ожидания, которое испытывал во время пребывания в Олдершоте. Он, кажется, почти постоянно предвкушал, как попадет на фронт. Это вовсе не значит, что он ждал этого с нетерпением или мечтал туда попасть, а просто…
— Просто ожидал этого?
— Да-да, именно. И это было интересно, потому что он рассказывал так много, но в то же время — очень мало. Вы понимаете, о чем я?
— Кажется, да.
— Он, конечно, подробно описал ваш распорядок. И кое-кого из новобранцев, которые были в лагере вместе с ним. И человека, который был главным, — Клейтон, если не ошибаюсь?
Я слегка напрягся, услышав это имя. Сколько ей известно о роли сержанта Клейтона во всем этом деле, о приказах, отданных им в конце? И о людях, которые повиновались этим приказам?
— Да, он был с нами с самого начала и до конца.
— А другие двое? Уилл называл их Левый и Правый.
— Левый и Правый? — переспросил я, нахмурясь, не понимая, что она имеет в виду.
— Вроде бы подручные сержанта Клейтона или что-то в этом роде. Один всегда стоял справа от него, а другой — слева.
— О! — Я наконец понял. — Он, должно быть, имел в виду Уэллса и Моуди. Странно. Я никогда не слыхал, чтобы Уилл называл их Левый и Правый. Это на самом деле очень смешно.
— Он их все время так называл. Я бы показала вам письма, но мне не хочется, — надеюсь, вы не обижаетесь? Они очень личные.
— Ну что вы.
Я даже не подозревал, насколько мне хочется прочитать эти письма, пока не услышал, что мне их не дадут. Правду сказать, я никогда не задумывался, что там Уилл пишет домой. Я сам никому не писал из Олдершота. Но однажды, из окопов Франции, написал матери, прося у нее прощения за всю боль, которую я причинил. В тот же конверт я положил записку для отца, в которой сообщал ему, что я здоров и благополучен, и врал, что здесь не так уж плохо. Я уговаривал себя, что отец будет рад получить от меня весточку, но ответа не дождался. Почем я знаю — может, он как-то утром заметил мое письмо на коврике у двери среди прочей почты и вышвырнул невскрытым, чтобы я не навлек на его дом еще больший позор.
40 
