133 
Вирусом, опасным для общества, он считал идеологию.
Он стал анализировать новое общество (он — думаю, не особенно удачно — именовал его «сверхобществом», на основании того, что параметры заметно укрупнились) в тот момент, когда новое общество обзавелось новой идеологией.
Сложился новый общественный кодекс, появились новая элита, новые формы управления — в том числе управления сознанием, целями, стратами общества. И в хорошо знакомом Зиновьеву мире интеллектуальной обслуги появились новые обязательные фразы-пароли, новые «правила игры». Прежде цитировали основоположников и генсека Брежнева, теперь цитировали либеральных мыслителей и удачливых миллиардеров, раньше преданные люди состояли в партии, теперь — в Открытом обществе Джорджа Сороса, прежде ждали премии в квартал — а теперь грант от капиталиста. Возникли новые общественные науки, удачно заменяющие историю КПСС. Так появились желанные начальству (и столь же ненаучные, как история партии) направления науки — «историософия» и «культурология». Эти междисциплинарные формы деятельности представляли тот же самый, партийный, прием обращения с реальностью: под желанную схему подбираются удобные факты и цитаты, выстраивается удобная начальству картина мира. Среднеобразованные мальчики и девочки бойко включались в научный процесс, руководствуясь общим планом: доказать, что западная цивилизация лучше славянского дикарства. То, что данная посылка выгодна прежде всего местным баскакам, которые привыкли использовать население как рабов, а жить на Женевском озере — не мешало новым идеологам искренне верить в то, что они несут обществу свет и разум. Множество так называемых «историософов» в ходе социальных перемен славно послужили новому начальству — доказали как дважды два, что революция была антицивилизационным явлением, а первоначальные накопления и рынок — на диво прогрессивны. И, как всегда, служители идеологии были нетерпимы к нерадивым. Если утверждены общие правила игры — уклоняться от них непорядочно с точки зрения корпоративного мышления. За двадцать лет — слово к слову, жест к жесту, книга к книге — сложилась определенная общественная дисциплина ума, система оправданий для элиты, система обязательств для подчиненных, новый социальный дискурс. Появилась новая социальная мораль, новое искусство, новые ценности, новые, обязательные для поклонения авторитеты и новая манера авторитетов цитировать.
Именно в этот момент и потребовалось вмешательство Зиновьева. По той же самой логике, по какой он не мог принять диктат советской идеологии, оболванивание сознания в шестидесятые годы, — именно по этой самой логике он выступил против идеологии новой, идеологии сытых.
Призвание Зиновьева — разрушение идеологии. Его характерный писательский (он же и философский) прием — вычленение конкретного содержимого из внешне благополучной абстрактной посылки и внимательный логический анализ этого содержимого. По сути, этот метод ведет к деструкции любого обобщенного утверждения. Вероятно, если применить такой метод к религии, можно придти к отрицанию чудотворного бытия (см. например, Евангелие Толстого); впрочем, Зиновьев к собственно религиозному сознанию не обращался. Объектом его исследования было регулируемое общественное сознание, подменившее религию в современном обществе. От философии постмодернизма — а переклички имеются — Зиновьева отличала абсолютная нелюбовь к теоретизированию, он ненавидел фетиш знания, не противопоставлял знание — бытию. Зиновьев был обуян стремлением разложить феномен общественного сознания на составные части, развинтить механизм до винтика — на веру социальную конструкцию не принимал. А бытие воспринимал цельно, за его целостность и боролся. Для него коммунистическая утопия (не идеология, но утопия) была несомненным выражением цельного духовного бытия человека, его гносеологического бытия.
Идеология как субститут религии и философии стала наиболее удобным объектом для применения данного метода. В этом, и строго в этом смысле, Зиновьев и был философом: он отстаивал линию обороны философии от идеологии, он дрался за суверенность границ. «Коммунизм как реальность» (название одной из книг Зиновьева) — это социальный кошмар, но этот кошмар преодолим через понимание, через восстановление цельности бытия. Свод жизненных правил Александра Александровича — это кодекс сопротивления социальным штампам, принцип интеллектуального сопротивления. Все, кто его знал, поражались неизменности его реакции — было известно: что бы ни посулили, что бы ни произошло, Зиновьев всегда будет против. Он сознательно выстраивал оборону одиночки. Социальная жизнь есть процесс, легко редуцируемый в небытие: для того чтобы убить человека в лагере, его сначала убивают, оболванивая до состояния массового продукта. «Евангелие от Ивана», написанное Зиновьевым, есть то же самое по отношению к идеологии, чем стало толстовское евангелие по отношению к православию. Толстовская «религия» — это желание отстоять мораль от чуда и ритуала, объявить мораль естественной нормой, а «религия» Зиновьева — это метод социального поведения, исключающий любую зависимость от регуляторов социума. Общество нарочно устроено так, чтобы превратить человека в марионетку, и надо постоянно быть готовым не подчиниться приказу. Он даже написал однажды набор бытовых правил: как вести себя в таких-то и таких-то условиях, как держать себя в постоянной готовности к ответному действию. Например, он никогда не садился на стул вальяжно, закинув ногу за ногу, никогда не отдыхал в кресле — но напротив, всегда садился так, чтобы быть готовым немедленно встать.
133 
