43 
Горошко превращал слова народного контролера в точки-тире и отправляла в невидимые миры.
— …к тому же очень старое. Поэтому просим перестать строить железную дорогу…
— Да как же? — встрепенулся вдруг Степан Храмов. — Ведь замерзнем насмерть! Товарищ контролер!
— Давай-давай! — прикрикнул Добрынин на остановившегося было радиста. — Просим перестать строить дорогу и не разбазаривать зря народные средства…
— Стойте! — крикнул вдруг Горошко. — Прием! И, схватив огрызок карандаша, стал заполнять однообразными знаками страницы специальной большой тетради для приема радиограмм. Заполнив, стал снова что-то передавать, но уже не со слов Добрынина, а вообще неизвестно с чьих слов. Потом снова был прием…
— Ты что им передаешь? — через несколько минут возмутился Добрынин.
— Да они тут про мясо спрашивают: какое и сколько… — походя бросил контролеру радист, не отвлекаясь от работы.
Минут десять спустя он обернулся, посмотрел на народного контролера помягче, спросил:
— Еще шо-нибудь передать?
— Да, передай привет товарищу Тверину от народного контролера Добрынина.
Радист передал. Потом стянул ленивым жестом с головы наушники и, подавшись вперед, прямо лег на радиостанцию, то ли от усталости, то ли от пьяного своего со стояния.
— Ну что? — спросил контролер. — Что сказали? Радист зашевелился, с трудом выровнял спину. Обернулся с какой-то пьяновато-счастливой полуулыбкой на лице.
— Будут строить дорогу! — сказал и вздохнул. — Они ее не строили, а сейчас будут!..
— Почему? — удивился молчавший до этого Калачев.
— Родине мясо надо, а не золото! Золота, сказали, до хрена, а мяса — нет!
В наступившем после этого молчании только сопение спящего Ваплахова подтверждало наличие жизни в домике-вагончике.
У Добрынина настроение заметно испортилось. Оттого, что не мог понять он: зачем Родине нужно старое мясо? Опустил народный контролер револьвер на стол, и сам за этот ящик-стол уселся, упершись в его поверхность локтями.
Калачев тоже уселся за ящик-стол. Видно было, что и ему далеко не все ясно. Горошко, подремав несколько минут, полуприлегши на радиостанцию, тоже подтянулся со своим ящиком-стулом к начальнику.
Так вся компания снова оказалась за столом, и только Ваплахов, лежа, отсутствовал по уважительной и легко объяснимой причине.
Дуев вдруг храпанул, и когда его Горошко потрепал по плечу, оторвал голову от стола и обвел всех мутноватым взглядом. Он ведь не знал, что происходило в вагончике, пока он сидя спал.
— Начальник! — промычал он. — Может, еще по полкружки?
— Угу, — кивнул Калачев. — Степа, достань ему… да и остальным!..
Разлил Степа по кружкам еще мясного самогона. Выпили. Но сумрачное настроение владело всеми. Тихо было за ящиком-столом. Тихо и невесело. Добрынин переживал, что пришлось ему первый раз в своей жизни угрожать оружием вообще-то хорошим людям, можно сказать героически живущим в северных местах. И хотя понимал он, что правда была на его стороне, тем более, что защита Родины, а с нею и Москвы, от обмана входила и в его обязанности народного контролера. Да и какой бы он был контролер, если б не поступил так, как поступил?! Но в то же время сидеть теперь рядом с этими людьми, после всего происшедшего было неудобно. Дуев, выпив, снова заснул.
Калачев уткнул взгляд в кружку и серьезно о чем-то думал. И только на лице радиста Горошко не было никакой печали и никакой озабоченности. Лицо его было покрасневшим и естественно радостным, чего нельзя было сказать о Храмове.
— Но все равно, теперь-то они железку построят! — как-то тяжело выдавил из себя Степан. — Теперь точно построят…
Калачев задумчиво посмотрел на Храмова, кивнул — больше сам себе, как бы подтверждая свои мысли. Потом поднял взгляд на народного контролера, и услышал Добрынин его вздох. Снова не по себе стало Добрынину.
— Прав ты был!.. — выговорил Калачев, упершись взглядом в глаза народного контролера. — Без твоей принципиальности — нам бы смерть… А ведь у меня тоже револь-. вер есть… И я его чуть не вынул.
Набежали на его лоб после этих слов морщины. Нахмурился он и снова взгляд на кружку опустил. Нелегко давался разговор.
Ваплахов заерзал во сне на лежанке. И от этого ерзанья упали на пол две или три оленьих шкуры.
Степа Храмов поднялся, снова накрыл заботливо урку-емца.
Оказался, благодаря своему сну, Ваплахов в самом удобном положении. Ничего он не знал о случившемся, а потому все глянули в его сторону с теплотой.
43 
