Особенно,... 
98 
– Давай-ка зайцем займись, – сказал он Пашке, – сам же говорил, что жрать хочешь.
– Может, для сугрева пропустим по стакан-чику? – предложил Пашка.
– Вот приготовишь зайца, тогда и пропустим, – недовольно глянул на сына Вилен Михайлович.
Пашке ничего не оставалось, как заняться дичью. Но действовал он неумело. Вилен Михайлович, критическим взглядом сопровождая его неуклюжие торопливые движения, отпускал замечания. Пашка раз двадцать хотел бросить зайца, но надежда на выпивку заставила его стиснуть зубы и довести работу до конца.
Тушка повисла над низкими языками пламени, точно малая копия жарящегося барана.
– Смотри не спали, – криво усмехнулся Вилен Михайлович.
– А ты не боишься, батя, что этот полярник того…
– Чего того? – нахмурился Вилен Михайлович.
– Ноги сделает с нашим «зауэром».
– Брось, – зевнул Яковенко-старший, – никуда он не побежит. Меня другое тревожит: не похоже, что он к Мирному идет.
– Думаешь, он не за камнями собрался, а просто от бандюг скрывается? – насторожился Пашка.
– Черт его знает, – приуныл Вилен Михайлович. – С другой стороны, как-то нелогично так по тайге бродить, если хочешь от бандитов сбежать. Нет, все-таки похоже, что парень наш за алмазами охотится. Вот только почему он не прямо к Мирному движется?
Вилен Михайлович закурил, прислушиваясь к лесу.
Егор прошел около ста метров, когда перед ним из кустов взлетела большая серовато-коричневая птица. Он сначала даже не понял, что произошло. Глухо плеснули огромные крылья, словно сгущая воздух. Егор быстро прицелился и выстрелил. Птица замертво упала в кусты, повиснув крыльями на слабо шевелящихся прутьях.
– Стреляет! – отозвался Вилен Михайлович.
– Ага, – Пашка крутил над огнем тушку.
Вскоре от костерка остались одни угольки. Поднимающийся от них дым застилал глаза, от него щипало в носу. Пашка морщился и недовольно поглядывал на переминающегося с ноги на ногу Вилена Михайловича.
Из зарослей вышел Егор, держа трофей.
– О-о-о! – радостно воскликнул Вилен Михайлович. – Тетерев! Вот это удача!
– Чуть ли не сам в руки прыгнул, – улыбнулся Егор.
Он занялся птицей. Спустил кровь, ощипал, вынул потроха и только потом упаковал в пакет, который ему дал Вилен Михайлович. Торчащая из рюкзака бутылка самогона завладела Пашкиным вниманием. Но Вилен Михайлович и сам решил немного выпить. Заяц был готов. Яковенко-старший достал из рюкзака котелок, кусок брезента, на который выставил бутылку и стаканчики. Заяц был разрезан на куски и сложен в котелок. На брезенте появились консервы из морской капусты и хлеб.
– Витамины – в первую очередь, – весело провозгласил Вилен Михайлович.
Он принялся открывать ножом банку. Пашка разлил по стаканчикам самогон – ему не терпелось выпить.
– Задубеешь так, – сказал он в оправдание своей алкогольной жажды.
– Ты ж у костра сидел, – с легкой издевкой улыбнулся Вилен Михайлович.
Улыбка вообще не очень шла к его продубленной таежными ветрами, застывшей в настороженно-недовольной гримасе физиономии. Да и не часто он улыбался, отличаясь резко выраженным холерическим нравом. И было особенно странно, как ему хватило сил и терпения так долго выслеживать Кюкюра. Но человек соткан из противоречий, и Вилен Михайлович подтверждал эту вполне банальную истину.
Обед прошел в приподнятом настроении. Заяц получился хоть куда. Кедровый самогон был тоже неплох.
После обеда было решено немного отдохнуть возле огня. Привал продлился не дольше двух часов. Нужно было идти дальше. Тем более что ясная небесная гладь начала бледнеть. Эта исподволь размывающая синеву сероватая дымка означала, что скоро начнет смеркаться.
Группа проделала еще несколько километров по тайге, прежде чем наступили сумерки. Идущий первым Вилен Михайлович засветил фонариком. Одинокий луч запетлял среди косматого леса. То здесь, то там мелькали выхваченные его внезапным интересом отделанные снежной бахромой лапы лиственниц и сосен.
Где-то ухала сова, наполняя пространство размеренно-тоскливой жалобой. Обнаружив небольшую полянку, группа стала устраиваться на ночлег. Запалили костер, достали из рюкзаков спальники.
К вечеру у Егора начала ныть нога. Он ее сильно натрудил за день. Рана на руке тоже давала о себе знать, отзываясь на каждое движение колющей болью. И Егор был рад этим сумеркам, часу покоя и отдыха. Он вспоминал, как днями и ночами валялся на диване и время проходило в каком-то тусклом оцепенении. Словно и не шло вовсе, а стояло. Менялись только декорации – день, ночь. Тогда он не ценил так каждый прожитый день, каждую минуту расслабленного покоя и сна. Наоборот, он стремился избавиться от этого неподвижного существования. Или не стремился? Или ему нравилось это сонное отупение? Постой, какое отупение? Он же читал, слушал джаз, иногда – жалобы Ирины. А чтение, не занимательное, а серьезное, глубокое, умное – это тоже работа.
98 
