Последние отзывы

  114  

Гнев герцогини подействовал на Шарлотту отрезвляюще. Она бесконечно дорожила привязанностью курфюрстины, но положение самой курфюрстины стало в последнее время до того уязвимым, что нельзя было допустить, чтобы она подвергала себя опасности из-за впавшей в немилость бывшей фрейлины.

— Мадам — сама доброта, — проговорила Шарлотта с благодарностью, — но не стоит ей так переживать из-за меня. Для вдовы совершенно естественно вести замкнутый образ жизни, и если посмотреть правде в глаза, то я должна быть благодарна судьбе, что меня не отправили на неопределенный и нескончаемый срок в монастырь, как поступили, например, с Лидией де Теобон.

— Но вы же не совершили ничего предосудительного, насколько я знаю!

— Она тоже. Достаточно было того, что она просто не понравилась. Теперь настала моя очередь, и я надеюсь, что дело кончится тем, что обо мне забудут. Мне хорошо здесь... И никогда не было хорошо в Версале.

— Мне казалось, что вам было хорошо и у меня тоже?

— Мадам может в этом не сомневаться. Но с недавних пор я рискую стать для мадам поводом для семейных разногласий. Я не хочу для нее ни малейших неприятностей. Знать, что она испытывает по отношению ко мне дружеское чувство...

— Вы можете сказать, глубокую привязанность...

— Это все, что мне нужно.

Несколько минут спустя герцогиня Елизавета, сопровождаемая поклонами и реверансами всех присутствующих в доме, села в карету.

— Я предпочла бы увезти вас с собой, — вздохнула она, протянув руку Шарлотте. — Завтра мы уезжаем в Фонтенбло.

— И вас это искренне радует, потому что король часто приезжает туда охотиться. Мадам всегда любила Фонтенбло.

— Да, всегда любила. Но на этот раз у меня дурное предчувствие. Боюсь, что охотиться будут на совершенно необычную дичь...

Интуиция, подпитанная смутными слухами, не обманула курфюрстину: в пятницу, 19 октября, в Фонтенбло король, настраиваемый вот уже не один месяц своим духовником, отцом де Лашезом, министром де Лувуа, канцлером Ле Телье, отцом де Лувуа и своей морганатической супругой, подписал отмену Нантского эдикта, подписанного в 1598 году Генрихом IV, и Нимского эдикта^[37], разработанного Ришелье и подписанного Людовиком XIII в 1629 году. Новый эдикт, подготовленный в Фонтенбло, начал свое шествие по стране со следующего дня, с воскресенья, и продолжился в понедельник. Де Лувуа пообещал, что за полгода «обратит в католичество» миллион шестьсот тысяч протестантов, и сделал первый шаг к обращению: приказал закрыть все протестантские церкви.

Герцогине Орлеанской было запрещено касаться вопросов религии в своей обширной корреспонденции. Она обходила их на протяжении тринадцати лет и только в мае 1698 года написала своей тете Софии: «Если бы преследование началось на двадцать шесть лет раньше, когда я жила еще в Гейдельберге, вы, милосердное сердце, никогда бы не убедили меня стать католичкой!» Всего несколько строк, но они позволяют понять, что курфюрстина пережила за время гонений на протестантов.

Между тем в окружении короля никто и не заикался об этом важнейшем событии, придворные, как обычно, не касались серьезных тем, а обсуждали свой ближний круг. Де Лувуа вошел в моду, его «авантюру», вопреки надеждам Шарлотты, не забывали. Кто-то старательно заботился об этом, и этим «кем-то» был не кто иной, как шевалье де Лоррен. Он стал называть себя наследником «названого брата», покойного Адемара де Сен-Форжа, и прогуливался под желтеющей сенью Фонтенбло с печатью такой меланхолии на лице, что герцог в конце концов почувствовал беспокойство и даже... укол ревности.

— Черт побери, шевалье! — заговорил он как-то утром, когда они вдвоем прогуливались вокруг пруда с карпами, воспользовавшись солнышком, весьма редким в этом октябре. — Кто бы мог подумать, что бедный де Сен-Форжа занимал такое место в твоем сердце! После его смерти ты стал унылее осеннего дождя.

— Монсеньор, как всегда, преувеличивает, — вздохнул де Лоррен. — Конечно, я любил славного мальчика, он был самым милым и покладистым из наших товарищей, но больше всего я сожалею об обстоятельствах, при которых он нас покинул, заплатив жизнью за сущие пустяки.

— Напрасно ты так говоришь. Что может быть естественнее, чем встать на защиту собственной чести?

— Спору нет, но он взялся защищать ее слишком поздно. Если бы он принял меры, какие должен был бы принять, когда мадам де Монтеспан привела к нам прекрасную Шарлотту в день открытия Зеркальной галереи, он был бы по-прежнему с нами.

  114